Набоковский многотомный роман воспитания, успешно вросший англоязычной своей частью в западную литературу, для этого поколения писателей русской эмиграции стал путеводителем и учебником жизни, которому следовали Э. Триоле, Ф. Саган, А. Труайа и многие другие литературные «амфибии», виртуозы двуязычия, без особых угрызений эмигрантской совести поселившиеся в чужой удобной стране и чужой терпимой культуре.
Переимчивый Набоков пробует самые разные литературные манеры, следует, казалось бы, чуждым этому аристократу модам и мнениям. Здесь он подлинный интернационалист. Набор писательских имен, названий книг, фильмов и пьес, быстро, как бы на ходу отбираемых, выхватываемых этим профессионалом в качестве нужного образчика для изготовления соответствующих литературных приемов, поражает пестротой и неравноценностью.
Молодой прозаик Н. А. Раевский сразу заметил незнакомую и отчасти непонятную творческую ориентацию романиста: «Удивляла меня и чрезвычайная подробность некоторых описаний Набокова. Русские писатели, вообще говоря, с такой подробностью не изображают предметы». Верно, у русских писателей были такие темы и предметы, - и прежде всего человек и действительность, - что времени и места на чрезмерное многословие и красивое плетение эффектных фраз не оставалось. У Набокова вся эта «система» художественных ценностей как-то смещена при весьма решительном ее пересмотре и отказе от многого в наследии русской классики.
Прежде всего Набокова не устраивает текущая реальность. Она им решительно заменяется – либо на красивый этнографический муляж придуманного русского «прошлого», либо на сложные конструкции, призрачные цирковые декорации «Приглашения на казнь» и наборы мертвых чужих вещей других его романов «из европейской жизни», либо на лабораторные гибриды, соединявшие Россию и Запад («Подвиг»).
Происходит бегство художника из реальности в мир сложных словесных фигур, пустых красивых форм и движущихся манекенов. Если ранее задача русской литературы состояла в отборе и художественном «усилении» картин реальности, то Набоков в своем повествовании двигался в противоположном направлении, переполняя свою прозу разветвленными, форсистыми описаниями предметов. Набоков чаще пишет о человеке брезгливо и с каким-то усталым глумлением. Он как бы снисходит к его прискорбному ничтожеству, умственной скудности и немощи физической.
Набоков с самого начала хочет выглядеть новатором, смелым экспериментатором в сфере художественных форм. Ещё в 1930 году Набоков писал брату Кириллу, поэту: «Бойся шаблона». В «Защите Лужина», с некоторым страхом за самого себя, собственное литературное будущее, рассказано о художнике, который начинал как признанный новатор и затем вдруг отстал, и в этом «он сам виноват, он, застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех пор не пошедшем вперед». Приемы не живут в прозе Набокова сами по себе, они чему-то служат, что-то скрывают, невольно выдают тайные намерения автора. Да он сам проговаривается в статье о Гоголе: «Перед нами поразительное явление: словесные обороты создают живых людей».
Фигурный, сложно-метафорический стиль помогает Набокову показать людей, их внутренний мир в развитии. Описи предметов и раскрашенные авторской фантазией пейзажи позволяют человеку, персонажу высказать себя. Человек у Набокова обычно показан как кукла, труп, механизм, то есть как чужой и непонятный, «наглухо заколоченный мир, полный чудес и преступлений».
Главная тема набоковских книг – это приключения одинокой, богатой чувствами души во враждебном, таинственном мире чужих стран и чужих, непонятных и непонимающих людей-кукол. Писатель часто говорит о жизни внешней, ложной и недолжной, и жизни внутренней, настоящей и единственно желанной. Герои его хранят и защищают свои сложные, бесконечные чувствования, отстраняя и резко оценивая внешний мир и «другого» человека. Любое внешнее эпическое действие разрушает волшебный мир внутренних лирических движений.
Сложный метафорический язык набоковской прозы скрывает простую и однообразную фабулу, стремится отвлечь, увлечь, очаровать читателя экзотической красотой и перманентной новизной.
Взаимоотношения Набокова и его читателя с самого начала были непростыми. Романы его написаны с большим пренебрежением к обыкновенному читателю. Мировую славу и репутацию мастера Набоков себе сотворил, но назвать его читаемым писателем трудно, читатель не прощает пренебрежения к себе.
Несмотря на дореволюционные российские словечки типа «тятька», книга Набокова «Приглашение на казнь» вполне европейская, интернациональная, как и предшествующий ей утопический роман Е. И. Замятина «Мы». Да и главная идея та же: безликая толпа жестоких и глупых мещан хочет уничтожить человека мыслящего и самобытного. Эта книга Набокова сошла в 30-е годы за прогрессивный памфлет о сталинском тоталитаризме, хотя автор скорее смеется над человечеством, над ничтожеством и бессилием личности, запутавшейся в сетях обмана и иллюзий.
Но все же любой русский читатель Набокова даже в «переводных», англоязычных его произведениях видит чисто национальную манеру мыслить и писать, чисто русскую трагедию духовной, культурной изоляции, в которой изнемогают эгоистичный талант и черствая душа.
Огромное, очень неравноценное творческое наследие Владимира Набокова возвращается наконец на родину, в Россию. Мы должны принять и правильно оценить этот дар.
Глава 3. Художественный мир В. Набокова
С ранних лет для творчества Набокова характерен лейтмотив, высказанный лирическим героем в одном из стихотворений: «Эту жизнь я люблю исступленной любовью…».
В мире Набокова нет реальностей вообще, а есть множество субъективных образов реальности, зависящих от степени приближения к объекту восприятия и от большей или меньшей меры специализации этого восприятия. Искусство для Набокова начинается там, где память и воображение человека упорядочивает, структурирует хаотический напор внешних впечатлений. Для Набокова недопустимо отождествление жизни и творчества. Недопустимость прямолинейной автобиографичности в творчестве побудила писателя намеренно избегать «сопереживательной» стилевой манеры, когда читатель настолько сживается с близким ему персонажем, что начинает чувствовать себя «на месте» этого персонажа. Приемы пародии и иронии неизменно возникают в набоковских текстах. У Набокова читатель найдет и «странную» привычку – наделять даже самых отталкивающих своих персонажей отдельными чувствами, мыслями и впечатлениями, которые когда-то вполне могли возникать у него самого.
Поскольку главные свойства создаваемого Набоковым миром – многослойность и многоцветность, его зрелые произведения почти не поддаются привычным тематическим определениям. Содержание его рассказов и романов может составлять неустроенный быт русской эмиграции («Машенька») или отлаженная абсурдность порядков в вымышленном тоталитарном государстве («Приглашение на казнь»); история литературного роста начинающего поэта и его любви («Дар») или история преступления («Отчаяние»); жизнь и смерть талантливого шахматиста («Защита Лужина») или механизмы поведения немецких буржуа («Король, дама, валет»); американская «мотельная» цивилизация («Лолита») или преподавание литературы («Пнин»). Внешняя свобода в выборе разнообразных тем соединяется у Набокова с постоянной сосредоточенностью на главном – на проблематике сложных закономерностей человеческого сознания, на многообразии субъективных версий событий человеческой жизни, на вопросах о возможности и границах человеческого восприятия. Такую проблематику принято называть гносеологической (т.е. обращенной к различным способам и способностям видения и постижения мира).
Все произведения Набокова как бы предполагают продолжение: они как бы фрагменты глобального художественного целого. Каждый рассказ или роман композиционно завершенным, может быть понят и сам по себе. В то же время, взаимодействуя в мире Набокова, они проясняют и обогащают друг друга, придавая всему творчеству писателя свойство метаконструкции (т.е. совокупности всех произведений, обладающей качествами единого произведения). Историки литературы выделяют три ведущих универсальных проблемно-тематических компонента в творчестве Набокова – тему «утраченного рая» детства (а вместе с ним – расставания с родиной, родной культурой и языком); тему драматических отношений между иллюзией и действительностью и, наконец, тему высшей по отношению к земному существованию реальности (метафизическую тему «потусторонности»). Общим знаменателем этих трех тем можно считать метатему множественной или многослойной реальности.
Сложность восприятия набоковской прозы связана с особенностями субъективной организации повествования. Рассказчиков набоковских произведений принято называть «ненадежными»: то, что герой – рассказчик считает очевидным и в чем он пытается убедить читателя, на поверку может оказаться его персональным миражем.
Одно из главных требований к читателю Набокова – внимание к частностям, хорошая память и развитое воображение. Предметный мир набоковских произведений зачастую более важен для понимания авторской позиции, чем собственно сюжет. В поле зрения персонажа попадает и то, что ему самому кажется единственно важным, и то, по чему его глаз скользит невнимательно, - но что в авторской повествовательной перспективе будет решающим для судьбы персонажа и для смыслового итога книги.
Художественный мир Набокова содержит не только обязательный образ автора, но и инстанции – образы критика, литературоведа, переводчика, - одним словом, образы – зеркала разнообразных истолкователей. Все делается для того, чтобы увести читателя от верного решения или чтобы уверить его, что никакой тайны в тексте нет.