Жизнь — это возможность стать равным Израилю. И если кто-то не в состоянии сделать это в жизни, то может добиться этого в смерти. В этом заключается ценность благословения — гарантии для Авраама: его потомки все равно победят. Они навсегда останутся Израилем или через осознанное выполнение своей миссии — самопожертвования или через принесение жертвы.
Это положение — "все или ничего" — безусловно, огорчит некоторых читателей. Израиль, сбросивший с себя иго Торы, не может сказать: "Ну ладно, ничего не достигнуто, но ничего и не потеряно. Я был рожден Израилем, но предпочел жить свободным от обязанности следовать воле Ашема, как указано в Торе. Я буду счастлив, оставаясь просто хорошим человеком". У Израиля нет такого права, он не может считать себя равным другим. Он либо Ицхак, стремящийся к небесам, либо лесной овен, предназначенный для заклания.
Если это вас шокирует, вы не одиноки. Это звучало особенно шокирующе для евреев, живущих в Германии до прихода Гитлера к власти. Немецкая культура была одной из ведущих в Европе. Более века немецкие евреи ассимилировались в ней, и процесс этот достиг такой стадии, что многие из них, казалось бы, навсегда отошли от своей "устаревшей" религии, стали частью Человечества.
Гитлер изменил все. Он заявил, что евреи — отбросы человеческого рода, поэтому не имеют право на жизнь, и, естественно, на немецкую культуру. И нерешительное большинство "цивилизованного" мира поверило ему или, по крайней мере, ничего не противопоставило этим утверждениям.
Гитлер ненавидел евреев, понимая, что они отличаются от остальных, хотя сами старались доказать всему миру обратное. Этим он указывал на основной фактор, который сами евреи не смогли распознать и подтвердить: еврей не может считаться равным среди людей: он либо выше — и тогда принимает на себя ответственность за все человечество, либо ниже — и тогда на него смотрят как на недочеловека.
Когда еврей пытается поставить себя на один уровень с неевреем, тот невольно начинает думать: "И это один из избранных? Он хочет и делает не больше, чем я. Мало того, все, что он хочет, это быть таким, как я".
Конечно, нееврей не всегда выражает чувства по поводу различия между собой и евреем в форме простого негодования. Иногда его охватывает зависть: "Пытаясь ассимилироваться, он забирает то, что принадлежит мне: мою работу, мой дом, мой патриотизм, мои идеалы, мой образ жизни и даже пытается превзойти меня".
По мере того, как ассимиляция углублялась, зависть разгоралась; она запылала, и определенные массы стали выражать свои чувства весьма агрессивно. Более цивилизованные думали также, но не высказывались настолько откровенно. Они просто не замечали депортации и погромов, а после войны утверждали, что не чувствовали запаха горящей плоти из дымивших труб близлежащего концлагеря. Они были "хорошими людьми", отводившими глаза и делавшими вид, что ничего не происходит.
Когда еврей пытается быть равным со всеми, ему напоминают, что он таковым не является. Чем сильнее он пытается стать частью человечества, тем сильнее человечество отвергает его и толкает вниз. Это может произойти и не сразу, но еврей, уронивший свой статус Израиля, в конечном итоге будет рассматриваться как человек низшей расы и вскоре окажется в положении животного, ведомого на заклание.
Параллель между акедой и Катастрофой на этом не заканчивается. Сходство между ними очень велико, и символика весьма значительна.
"На третий день Авраам поднял глаза и увидел то место издалека..." (Берешит 22:4).
По мнению Хатам Софера, слова "на третий день" указывают на то, что Авраам увидел время и место Третьего Храма. Хотя эпоха Третьего Храма подразумевает духовный рост, но события, ведущие к нему, описываются как родовые муки, т.е. времена переворота. Хатам Софер замечает, что когда Авраам "поднял свои (духовные) глаза" в направлении будущего, то увидел и ощутил время переворота. Это выражение "он возвел свои глаза" повторяется через девять стихов:
"И Авраам поднял глаза и увидел: и вот позади овен, запутавшийся рогами в чаще" (Берешит 22:13)
Прилагая приведенное выше объяснение к стиху 13, мы получим, что Авраам снова "поднял свои (духовные) глаза" и увидел будущее. Что же он увидел? Овна. Кто является овном? Будущее поколение его потомков, которое перестанет идентифицировать себя с Израилем и предстанет в качестве овна для заклания. Кто это будущее поколение? Я утверждаю, что Катастрофа явилась истинным осуществление акеды.
До Катастрофы в истории человечества не было такой страны, которая использовала человеческий жир для изготовления мыла, человеческую кожу — для абажуров, волосы убитых людей для изготовления париков, которая экспериментировала на людях, как на подобных кроликах. И это лишь малая часть ужаса, творимого нацистами.
Катастрофа — это акеда, приведенная в исполнение. Газовые камеры нацистской Германии — своеобразный алтарь Авраама, где евреев приносили в жертву как животных.
Авраам посмотрел в будущее и увидел "овна, запутавшегося своими рогами в чаще". Как говорилось, овен — это те потомки Авраама, которые перестали иденфицировать себя с Израилем (цваот) и превратились в лесных овнов. Овен, которого увидел Авраам, запутался в чаще. Это означает, что еврей запутается в чем-то, что сделает его легкой добычей для заклания. Это "что-то" — нееврейская культура, гуманизм. И овен запутался в чаще рогами, символизирующими гордость животного. Еврей тоже гордился тем, что сроднился с фатерляндом. Но здесь-то и таилась его гибель.
Представьте себе, что типичный немецкий еврей середины XIX века, обожествлявший немецкую культуру, перенесся в 1940 год. Что он должен был подумать относительно своего решения Покинуть Тору ради немецко-европейско-христианского гуманизма и культуры? Конечно, он мог бы и не увидеть связи между отказом от идеалов Торы и подъемом нацизма. Он идеализировал немецкую культуру и философию и настолько был ослеплен любовью к ним, что, вероятно, оказался бы не в состоянии следовать доводам логики.
Но Гитлер и нацисты были последовательны. Фюрер с восторгом слушал своего любимого композитора Вагнера, ярого антисемита, чьи оперы прославляли прошлое Германии, и грезил о немецкой расе господ. Пока ассимилированные немецкие евреи старались не слышать подтекста вагнеровской музыки, прародители нацизма слышали в них резонирующее "зиг хаиль". Конечно, немецкая культура, которую идеализировал еврей, не ограничивалась только музыкой Вагнера. Возьмем для примера проникновенную философию и поэзию Ницше. Именно оттуда нацисты взяли идею "сверхчеловека" и расширили ее, создав философию, которая видела в немцах расу господ.
Германо-христианская религия также была предметом зависти немецкого еврея. Реформа иудаизма началась в Германии менее чем за столетие до подъема нацизма. Горстка евреев провозгласила, что практиковавшиеся тысячелетие законы Торы не обязывают их. В своем увлечении внешними атрибутами германо-христианской культуры они не видели ничего страшного и поэтому среди прочего легко поменяли в своих сидурах иврит на немецкий язык, Иерусалим на Берлин (как столицу обетованной земли) и учение Моше на учение Моисея Мендельсона (внуки которого крестились вполне добровольно).
Странно, но реформаторы не пытались отрицать Тору. Они претендовали только на то, чтобы "реформировать", т.е. перестроить ее применительно к собственным идеям, которые в первую очередь формировались их восприятием культуры того времени.
Но времена и культуры меняются. То, что считалось "универсальным, всемирным, всеобщим" для какого-то места или времени, потом перестает быть таковым. Коща ранние реформаторы пытались "реформировать" Тору согласно своим убеждениям, в моде были национализм европейского стиля и гордость за фатерлянд. И они зажигали своими речами последователей, клевеща на тех, кто оставался верным старомодным религиозным обрядам, что, по их мнению, только изолировало евреев от их немецких собратьев. "Будь евреем дома, но немцем на улице" — таков был их девиз. Прославлять фатерлянд было нормой в еврейской синагоге XIX века, и это считалось прогрессивным. Отрицавший утопические видения о великой судьбе немецкого народа считался старомодным.
Ранние реформаторы вели свое стадо дальше и дальше, становясь все больше и больше немцами, пока не дошли до того, что синагоги стали почти церквями, раби одевались, как христианское духовенство, а службы сопровождались органной музыкой; их молитвенники стали немецкими, а предметом их стремлений сделался Берлин. И главное, они были убеждены в том, что этические нормы германской культуры — верх совершенства и не идут ни в какое сравнение с грубой и устаревшей религией Торы. В музыке, поэзии, философии, религии — по иронии истории — немецкий еврей и нацист поклонялись одним и тем же богам. Немецкий еврей позволил ввести себя в заблуждение и не видел, что его преклонение перед идолом современной "просвещенной" Европы ведет к саморазрушению, к вопиющему, жестокому язычеству.
Даже если бы ассимилированный немецкий еврей мог предвидеть развитие немецкой культуры XIX века, наверное, и это не заставило бы его свернуть с выбранного пути. Он любил свою немецкую культуру, свою немецкую национальную гордость, свою симбиотическую идентичность с немецкой религией и культурой. Он думал о них как о собственных вершинах. Если бы он знал, во что это превратится через столетие, то, вероятно, все равно не смог бы этому противостоять. Немецкая культура была рогами его гордости. Он попал в ее сети и стал тем самым овном, которого Авраам увидел запутавшимися в чаще.