Системы составляют величайшую славу человеческого разума, но они же могут обернуться для него опаснейшими ловушками. Система, о которой идет речь, состояла в ложном обобщении тезиса, что все стремится к наилучшему. На уровне личностных человеческих действий (движений или мотивов) это послужило многообещающим исходным пунктом на пути признания существования абсолютных идей, которые лишь бессмертная душа в состоянии постичь. Но лишь двусмысленность могла превратить этот тезис в универсальное утверждение, что в основе всякого движения лежит стремление к цели и что поэтому главной задачей физики было определить способы, коими каждая частица материи устремлялась к своему (ценностно окрашенному) наилучшему положению. Отсюда оставалось сделать лишь небольшой шажок, чтобы прийти к утверждению, что то, что является наилучшим, является также и наиболее естественным, а потому интенсивность движения является функцией «величины» «устремляющейся» природы, измеряемой в случае обычной материи размерами или весом. Однажды оказавшись в плену столь многих двусмысленных суждений и неуместных аналогий, даже такой гений, как Аристотель, мог легко поддаться соблазну формулирования глубоко ошибочного закона: удвоенный вес — удвоенная скорость падения.
Этот закон, как и все другие законы аристотелевской физики, принимался как истина в последней инстанции, сколь очевидными ни казались бы свидетельства в пользу их неправоты. Чувство цели, обретающее непосредственное доказательство посредством интроспекции, стало вследствие его неоправданного обобщения Сократом своего рода призывом обретать всякую истину посредством интроспективного мышления — главное положение всякого априоризма и наиболее опасная из ловушек, которые может ставить логика. За непосредственным, хотя никогда не долженствующим быть недооцениваемым логическим соблазном был сокрыт другой, еще более опасный соблазн прийти к выводу, столь судьбоносному для будущего физики. Этот соблазн представлял собой пантеистическую, панэманационистскую, панбиологическую перспективу, которая была определяющей для греков, в этом существенно не отличавшихся от представителей всех прочих великих древних культур в их воззрениях на вселенную. Погруженные в такую перспективу, которая включала в себя твердую веру в вечную цикличность рождения — жизни — смерти — нового рождения всего, античные греки не могли не оказаться жертвами того интеллектуального состояния, которое можно, заимствуя термин современной физики, назвать состоянием неустойчивого равновесия . Это пример того неустойчивого положения наверху, когда под воздействием малейшего импульса объект вынужден начать двигаться, и притом необратимо, к другому более или менее устойчивому положению. В случае древних греков одним из таких состояний являлся вывод (достигаемый свободно и целеустремленно), что все есть материя и движение, приводящий к жесткому детерминизму. Другой вывод состоял в том, что движение, включая и движение камней, определяется целью и стремлением к наилучшему.
То, что античные греки не смогли найти в себе интеллектуальных сил, чтобы признать относительность и ограниченность справедливости обеих перспектив, по мере того как они силились понять существующее, как физическое, так и духовное, может сказать нам нечто о сверхчеловеческом аспекте на первый взгляд элементарной мудрости. Разгадка содержится в знаменитом ответе на вопрос, кому следует воздать должное почитание: кесарю или Богу? Ответ призывал к почитанию обоих, каков бы ни был кажущийся конфликт между ними. Как будет отмечено ниже, потребуется твердая вера в разумного Создателя, чтобы обрести интеллектуальное мужество признать как количественный, так и качественный аспект бытия, несмотря на кажущуюся иррациональность того, что эти аспекты несводимы друг к другу.
Когда знаменитый ответ, начинающийся со слов: «Отдавайте кесарево кесарю...», был сформулирован, греческая наука уже в течение двух или трех столетий прохаживалась по достаточно высокому, но неплодородному плоскогорью. «Прохаживалась» она и в том особом смысле, что была исполнена немалого самодовольства. Источник последнего лучше всего выражен в малочитаемом сочинении Аристотеля, в котором он мимоходом подтверждает идею вечной цикличности ссылкой на историю культуры. При этом он эксплицитно заявляет, что изобретения, известные его современникам, уже изобретались ранее бесчисленное количество раз. Затем он добавляет, что удобства, обеспечиваемые технической стороной этих изобретений, которые были доступны в его время, представляют собой наилучшее из того, что они вообще могут обеспечить45. Совершенно ясно, что, если человек сознательно погружался в мир вечных возвращений, ему оставалось выбирать лишь из двух возможностей. Одна из них представляла собой ощущение безнадежности, ощущение пребывания на дне. Другой возможностью было самодовольство, иллюзия пребывания наверху, по крайней мере в том смысле, что необратимый упадок начнет ощущаться лишь его отдаленными потомками. Оба мироощущения взывают к спасению, хотя второе, быть может, окажется менее склонным принять его,
Мусульманский эпилог вековечной трагедии
Именно по пути необратимого упадка роковым образом были вынуждены следовать мусульманские интеллектуалы по мере того, как они усваивали с величайшей серьезностью и пунктуальностью все греческое философское и научное наследие. Вышеупомянутые интеллектуалы не относились к числу богословов, в том смысле, что они не испытывали никакого интереса к мистицизму или укреплению религиозного благочестия. Они, разумеется, были вынуждены, по крайней мере внешне, подчиняться нормам мышления и поведения, установленным Кораном и предшественниками аятолл. Споры между Авиценной и Аверроэсом, с одной стороны, и ал-Ашари и ал-Газали — с другой, о взаимоотношении разума и откровения в целом и о статусе научных законов в частности достаточно хорошо известны, чтобы обозревать их здесь в подробностях. В общем, это было столкновение двух непримиримых позиций, обе из которых были совершенно глухи к восприятию, идентичному описанному в притче об одновременном почитании Бога и кесаря. Мусульманские мистики отвергали понятие научного закона (в том виде, в каком оно было сформулировано Аристотелем) как богохульное и неразумное, ибо оно лишает Творца Его свободы. Интеллектуалы же (философы) возвеличивали априорную, необходимую значимость этих законов. Ни та ни другая позиция не могла привести к тому прогрессу, который должна была явить наука. Улучшения, вносимые мусульманскими учеными в греческое научное наследие, никогда не были существенными. Поразительным доказательством этому является идеал цивилизации, приведенный Ибн Халдуном в его знаменитом истолковании культурного развития от кочевых цивилизаций до цивилизаций, сосредоточенных в больших городах, датируемом приблизительно 1370 годом46. Насколько это следовало из идеала, описанного в данной книге, ничего существенно нового не было достигнуто с тех пор, как мусульманские войска, впервые попытались, тридцать лет спустя после Магометова «вознесения на небеса», обезглавить христианский мир морской блокадой Константинополя.
То, что подлинный центр христианского мира находился в другом месте, не могло было быть неизвестно Ибн Халдуну, Да и посещая последние форпосты ислама на Пиренейском полуострове, он не мог не заметить странной перемены ролей. Двумястами годами ранее многие выдающиеся мыслители Западной Европы стекались в знаменитые центры мусульманского просвещения в Кордове, чтобы получить доступ к греческому научному и философскому наследию. Спустя триста лет не только Сорбонна и другие средневековые университеты намного превосходили самые лучшие достижения Кордовы, но и сам Запад являл собой панораму расцветающей цивилизации, в сравнении с которой мусульманский мир казался воплощением застоя.
Живое любопытство, первоначально свойственное мусульманам, было недостаточным фактором для того, чтобы осуществить прорыв к жизнеспособной науке. К тому же это любопытство не смогло сохранить свою первоначальную живость. К тому времени, когда уже загнивающий мусульманский мир обрел новый политико-религиозный заряд благодаря появлению на политической сцене ислама турок-османов, вышеупомянутое любопытство проявлялось лишь в копировании, но не в оригинальности. Спустя более чем двести лет после сооружения знаменитой Голубой Мечети В. Итон, в течение многих лет живший в Турции и России, обнаружил, что турецкие архитекторы все еще были неспособны рассчитать поперечные напряжения в арках. Равным образом не могли они понять, почему цепная линия, оказавшаяся столь полезной в судостроении, могла быть также полезной в проектировании куполов47. Правление Сулеймана Великолепного, может быть, останется в памяти благодаря пышно иллюстрированным рукописям и роскошной утвари48, но не по причине каких-либо существенных достижений в науке и технике. Во время битвы при Лепанто турецкий флот не обладал теми усовершенствованиями, которые давно уже использовались на французских и итальянских судах. Двумя столетиями позже турецкая артиллерия все еще считалась примитивной с точки зрения западных стандартов. Более того, в то время как в Западной Европе давно уже ясно осознали опасности, связанные с использованием свинца, свинец всё еще широко использовался в Турции при изготовлении посуды49,