Наука, являющаяся главной отличительной чертой современности, требует длительного обучения для того, чтобы ее можно было должным образом оценить. Однако немногих знаний об изящных искусствах достаточно для того, чтобы увидеть бросающиеся в глаза черты модернизма в знаменитой алебастровой скульптуре женской головы (известной как скульптура Варки, названная так в честь места, в котором она была найдена)42 , хотя этой скульптуре уже более 4000 лет. Раскопки, произведенные в той же области, а именно в нижней долине Евфрата, привели к обнаружению десятков тысяч небольших, размером с ладонь, глиняных табличек с надписями, сделанными клинообразными буквами. Вскоре последовавшая расшифровка надписей взволновала весь ученый мир. Эти открытия так повлияли на некоторых ученых, что они стали рассматривать древний Вавилон как родину всякого знания и искусства. Как бы ни был неумерен энтузиазм панвавилонистов примерно сто лет назад, все же следует сказать, что некоторые из глиняных табличек действительно содержали удивительные образцы знания. Среди них были математические задачи, эквивалентные уравнениям второго порядка, перечни сотен растений и химических веществ с удивительно точным указанием их медицинских свойств и еще более длинные перечни положений планет. Последние явили собой фактическое доказательство справедливости древнего свидетельства, что Гиппарх основывался на вавилонских астрономических данных, когда сделал вывод о наличии прецессии равноденствий, что явилось одним из величайших научных открытий всех времен.
Немалым достижением была и сама письменность, которая в отличие от египетских иероглифов и восходящей к ним финикийской и греческой семантики являет мало следов своей связи с образами различных объектов. Тем не менее некоторые примеры использования этого удивительного достижения абстракции внушают чувство разочарования. Многие и многие таблички повествуют о грубых суевериях, являя собой бесчисленные вариации на тему предсказания событий, естественных и сверхъестественных, из движения, цвета и уродств животных, домашних и иных. В дни завышенного интереса к древнему Вавилону (обобщенное название для сменявших друг друга на протяжении 2000 лет культур, семитских и прочих) ничто не было столь соблазнительным, как игнорирование реального смысла этих предсказаний. Они все еще не были поняты как свидетельства извращенного пристрастия к тому, что является объектом наиболее иррациональной из слабостей человеческого разума. Они были частью воззрений на вселенную как на гигантское живое существо, чьи опасные капризы могли быть умиротворены лишь вовлеченностью мужчин и женщин в дикие ритуалы, подобные празднику Акиты, длившейся неделю оргии, имевшей место в канун Нового года, обращавшей в «вавилон» улицы Вавилона. Праздник этот являл собой «прогрессивную» форму распространенного среди примитивных племен верования в то, что суровость, если не сказать прямая иррациональность, природы может удерживаться в пределах лишь с помощью периодически совершаемых ритуалов, отличающихся теми же характеристиками.
Поэтому не следует удивляться, что знаменитая вавилонская космогония, Энума Элиш, есть не что иное, как описание персонифицированных сил природы, вовлеченных в кровавое противоборство. Завершающей фазой этого противоборства является расчленение тела Тиамат, богини-матери, для того, чтобы создать из частей ее тела главные части мира: небо, землю, воды и воздух. Такая космогония, конечно же, не способствовала тому пониманию вселенной, которое ведет к науке. Весь секуляризованный академический мир почти единодушно принял и по сей день принимает эту космогонию за исходную модель, которой следовал автор первой главы книги Бытия в период начала вавилонского пленения евреев. В действительности же эта «модель» дала лишь несколько словесных деталей, но никак не основной смысл первой главы книги Бытия, которая в сравнении с Энума Элиш представляется воплощенной рациональностью. Академический мир, забывающий об основных правилах сопоставления, быть может, действительно нуждается в исцелении разума, в спасении интеллекта, и, вероятно, в большей степени, чем древневавилонские мудрецы. Те мудрецы лишь упускали из виду огонь, мерцающий в ночи, в то время как нынешние академики вновь и вновь предпочитают игнорировать вещи, ясные как Божий день.
Греческая трагедия в научном обрамлении
Греческие заимствования из интеллектуальных сокровищ Вавилона уступали по своему масштабу их политическим связям с персами, которые в то время Вавилоном владели. Многие десятилетия, как свидетельствует Ксенофон, столько же выдающихся греков нанимались на службу к своим восточным соперникам, сколько и вступало в героическую борьбу с ними. Вавилонские научные данные не смогли бы быть полезны Гиппарху, если бы он не владел геометрией, этим величайшим научным достижением греков, которое не было заимствовано у вавилонян, не говоря уже о египтянах. Геометрия, в том виде, в каком греки разработали ее, представляла собой систему обобщенных положений о пространственных конфигурациях. Они довели эту систему до такого совершенства, что современные геометры все еще неспособны восстановить последовательность обоснования некоторых положений, приведенных без доказательств в последней из четырнадцати книг Евклида. Геометрия, однако, еще не является наукой, поскольку предметом науки является реальная вселенная, где все пребывает в движении. В ней, в отличие от мира геометрии, ничто и никогда не пребывает в покое. В эту не знающую покоя реальность никогда не проникал греческий ум, хотя он сам был трагически беспокоен. О трагическом мироощущении, характерном для греческого ума, говорили много. В том же, что касается науки, ничто столь явственно не обнаруживает эту трагичность, как неспособность древних греков обеспечить прорыв к истинной науке, например посредством формулирования по крайней мере первого из трех Ньютоновых законов движения. В действительности же они остановились на таком законе движения, который являл собой столь глубокую умственную близорукость, что требовал не столько исправления, сколько в прямом смысле слова спасения.
Наиболее ясную формулировку этого закона мы находим в книге Аристотеля «О небе», которая определила судьбу и удачи науки, или, скорее, ее трагические неудачи, на семнадцать веков вперед. Согласно этому закону, скорость, с которой падающие тела устремляются к центру Земли, или к ее поверхности, что в данном случае не имеет значения, определяется их весом. Таким образом, если вспомнить специальный пример, приведенный Аристотелем, в случае, когда два тела падают с одинаковой высоты и начинают падение в одно и то же время, одно из них, имеющее вес, в два раза превышающий вес другого, достигнет земли в два раза быстрее, чем более легкое из них43. Свидетельства в пользу обратного тому, что утверждалось в этом знаменитом отрывке, были под рукой каждый день и в каждом из мест, где велись строительные работы. Рабочие, несомненно, роняли иногда два инструмента или два камня явно различного веса одновременно. По мере того как шли столетия классической античности, всякий любопытный читатель, натолкнувшийся на этот фрагмент из книги Аристотеля «О небе», мог взобраться на крышу дома или храма или подойти к краю Акрополя и поставить «решающий» эксперимент. Согласно давно уже опровергнутой, но все же крайне неохотно умирающей легенде, Галилей первым совершил этот эксперимент, воспользовавшись для этого Пизанской башней44. Ни один, однако, из древнегреческих ученых не проявил подобного любопытства, по крайней мере из числа знаменитых комментаторов Аристотеля во времена эллинизма, взвешивавших каждый слог его изречений.
Здесь мы являемся свидетелями слепоты, проявленной человеческим разумом по отношению к очевидному, и все это достойно исследования, даже если в конце концов выяснится, что наиболее подходящим комментарием к этому будет обращение к захватывающей истории. Это рассказ о слепорожденном, чье спасение совершается тогда, когда он обретает зрение, после того как отвечает: «Господи! чтобы мне прозреть» — на вопрос: «Чего ты хочешь от Меня?». Вопрос мог исходить и от Сократа, если бы это был простой вопрос, а не преамбула к спасительному чуду.
Несомненно, что как раз новое или, скорее, спасительное прозрение относительно механизмов природы Сократ и желал сообщить своим ученикам в качестве своего великого прощального дара. Несмотря на уговоры своих друзей, которые подкупили тюремщика с тем, чтобы Сократ мог избегнуть приговора испить чашу с ядом, Сократ отказался воспользоваться этой возможностью, мотивируя свое решение тем, что он желает спасти свою душу. Он обнаружил при этом, что все его друзья насмехаются над учением о бессмертии души, прибегая к остроумным, но поверхностным примерам из физики, признающей (и правильно) лишь материю и движение. К сожалению, Сократ не смог прибегнуть в этом столь решающем контексте к своему знаменитому методу. А ведь у него была возможность подвести своих оппонентов к той черте, у которой им пришлось бы признать наличие противоречия в их собственных аргументах. Не свободны ли они были в своем решении подкупить тюремщика, не действовали ли они целенаправленно? Не свободно ли и целенаправленно они пытались убедить Сократа в том, что не существует ничего, кроме материи и движения? Почему Сократ не смог указать, что если бы его друзья оказались правы, то не могли бы вообще существовать свободно высказанные аргументы во имя какой-то идеи? В диалоге «Федон» сокрыто больше, чем можно увидеть невооруженным глазом.
Когда даже Сократ упускает столь очевидно спасительный шанс, только те, которые далеки от спасения, будут утверждать, что разум, даже стремящийся к лучшей форме физики, не нуждается в спасителе. Ибо «лучшая форма физики», которую предлагал Сократ с тем, чтобы спасти цель, свободу и душу (и оправдать свою решимость умереть ради высшей цели), была, быть может, ее наихудшей формой. Причина этого, как ни парадоксально, в том, что она была способна принять систематическую форму, которую ей не могла дать ни одна из предшествующих древних культур.