Эти слова, которые внешнему наблюдателю могут показаться признанием поражения, в действительности являются словами триумфа, поскольку Христос явил и вдохновил великие свидетельства того, что скорби и даже гонения, принятые с любовью, являются гарантами победы. Человеческая история, в особенности ее нынешний этап, показывает, что истинная и прочная победа одерживается тогда, когда врага не покоряют, не запугивают, не порицают, не подавляют, но подлинным образом примиряют, и такая победа обеспечивается только самой революционной и вечно новой заповедью, обязывающей человека любить своих врагов. Только эта любовь, посредством которой горящие угли благодати собираются на голову врага, помешает науке стать глобальным бедствием в руках бесчисленных конкурентов и антагонистов.
Католик, конечно, испытает удовлетворение от неожиданного и внезапного принятия этой перспективы представителями очень далекого от него лагеря. Некоторые виды подобного принятия являются чисто негативными, как например отчаяние, звучащее в высказываниях социального экономиста Гуннара Мюрдаля. Его первая большая публикация была посвящена кризису, вызванному ростом народонаселения. За ней вскоре последовала еще более важная публикация о негритянской проблеме в Америке. Но останется он в памяти потомков, главным образом, как автор трехтомного исследования «Азиатская драма: исследование причин обнищания народов», завершенного в 1968 году. Во всех перечисленных исследованиях он руководствовался убеждением, что экономическая теория является, по большей части, производной от политических и социальных программ. Социально-политическая программа, которой придерживался Мюрдаль, соответствовала программе сторонников французского Просвещения, основывавших все на разуме. Мюрдаль определенно видел, что бедственное состояние Юго-Восточной Азии требовало для своего искоренения отказа от многочисленных иррациональных традиций, доминирующих в этих обширных регионах, с тем чтобы наука могла оказать здесь свое благотворное влияние. Мюрдаль прожил достаточно долго, чтобы воочию убедиться, что один лишь разум обладает слишком ограниченной эффективностью, чтобы он мог решить проблему бедности и другие еще более важные проблемы. Его последние годы были периодом разочарования. Мир, как отмечал он, «действительно катится в преисподнюю во всех отношениях». Не надежда, но мрачная решимость вынудила его добавить: «Мы не должны допустить, чтобы несправедливость возобладала в мире»251.
Надежда не отсутствовала столь явно даже в часто цитируемом высказывании Эйнштейна: «Проще изменить свойства плутония, чем изменить злое начало в человеке»252. То, что Эйнштейн не высказался об этом процессе изменения природных свойств в терминах любви, не говоря уже о христианской любви, невозможно объяснить лишь тем, что он был прежде всего человеком, обладавшим мышлением ученого. Ведь таковым был и Бертран Рассел, соавтор Principie Mathematica, который в 1950 году говорил о христианской любви в терминах, сделавших бы честь утонченнейшему и ортодоксальиейшему из католических богословов. Самым информативным содержанием его слов, которые я цитировал неоднократно, было не то, что они представляли собой опровержение его длившегося всю жизнь похода против религии и прежде всего против христианства, которое он ранее осуждал за «умаление интеллекта и науки»253. Не следует также видеть главный смысл его слов в язвительном изобличении цинизма, с которым, как он отлично знал, будут встречены его слова большинством академического мира, похваляющегося наукой. Даже не его признание христианской любви как уже очень древней и все еще необходимой вещи, которая обеспечивает «смысл существованию, руководство действиям и мотив для мужества», составляет искомый главный смысл его слов. Главный же смысл содержится в его категорическом утверждении, что, только имея христианскую любовь, человек будет обладать «необходимым императивом для интеллектуальной честности»254.
Честность, порожденная этой любовью, требующей полного бескорыстия, поможет человеку переосмыслить культурную историю, глобальную, равно как и западную, и укрепит решимость отбросить застарелые клише, пусть даже освященные авторитетом. Одно из наиболее ложных из этих клише связано с историографией науки, нагруженной многими законными интересами. Важность этой историографии проявляется в том, что она берет на себя роль, отводившуюся классическому образованию в формировании западного культурного сознания. Главное клише этой историографии — утверждение, что наука и есть спаситель — трагическая бессмыслица, если мы вспомним о значительных препятствиях, актуальных и потенциальных, поставленных перед наукой теми, кто преподносил ее как окончательную и единственную истину, доступную для человека. Кондорсе, Конт, Мах, Спенсер, «научные» марксисты (Ленин, Сталин, Мао), логические позитивисты и дарвинистские парадигмисты показали себя главными врагами науки255 в своих попытках заменить ею Христа и Его учение. В отличие от этих идущих в ложном направлении самозванных адвокатов науки, истинно помазанный Машиах, или Христос , шел путем восстановления истинных ценностей, как подобало Тому, Кто существовал прежде всех и вся. Этот путь явил свою уникальность тем, что обеспечил подлинный смысл человеческой истории. Современная историография обязана своим рождением этому смыслу, который стал также источником единственного жизнеспособного рождения науки. Вот почему Христос по праву предстает в глазах тех, кто чувствует Его уникальное величие, как Спаситель науки.
Глава шестая
Всевышний на скамье подсудимых
Профессора богословия всегда рискуют превратить
христианство в религию профессоров.
Анри де Любак
Специфическое «все»
Заглавием «Всевышний на скамье подсудимых» я обязан К.С. Льюису. Именно он в эссе, опубликованном в 1948 году, изобразил современного человека как помещающего Бога на скамью подсудимых, а себя делающего окончательным судьей256. Перечитывая это эссе, я не мог не поразиться честертоновскому духу многих из его пассажей. Возможно, К.С. Льюис обязан фразой «посадить Бога на скамью подсудимых» самому Честертону, которого читал много и с энтузиазмом. Как бы то ни было, К.С. Льюис не предполагает, что наша современная секуляризованная культура помещает на эту скамью Бога как Творца. К.С. Льюис вообще достаточно мало говорил о Боге как о Творце, Это странная особенность, которую едва ли можно было ожидать от того, кто исповедовал христианство, сведенное к его основам, т.е. «просто христианство»257. Именно такое христианство должно представляться невозможным без учения, согласно которому Бог есть Отец всемогущий, Творец неба и земли.
Небо и земля — это древнееврейская идиома для обозначения всего или вселенной. Странным может показаться тот факт, что К.С. Льюис, знаменитый христианский писатель, ни разу не вдохновился перспективой того, что он называл «всем». «Все», — писал он, — это предмет, о котором мало что можно сказать»258. Он, казалось, не обращал внимания на то, что современная наука говорила все больше и больше в течение уже полувека, вплоть до времени его кончины, последовавшей в 1963 году, о том единственном подлинном «все», которое есть вселенная. Таким образом, трагичность его заявления не следует минимизировать. Ибо покуда мы не используем вселенную в качестве Суда, мы не сможем предъявить иск современному человеку и признать его виновным в помещении Творца на скамью подсудимых.
Каждый судебный процесс представляет собой тщательный анализ аргументов. На суде, в котором обмирщенный человек помещается на скамью подсудимых, или на том бутафорском судилище, в котором на скамью подсудимых помещается Творец, в конце концов выявляется истинность или ложность космологического аргумента. Использовать этот аргумент на суде, не ссылаясь при этом на современную научную космологию, — значит забыть пригласить главного свидетеля.
Это не должно означать, что наука как таковая может нести свидетельство о Боге или давать показания против Него. Но наука может нести свидетельство о высшем основании — вселенной — лишь отталкиваясь от которой можно рациональном путем прийти к утверждению о существовании Бога Творца. Современная научная космология несет в себе свидетельство о. вселенной в двояком отношении. Во-первых, наука восстановила интеллектуальную респектабельность понятия вселенной. Те, кто знаком с усилиями Канта и всей философской традиции кантианства, направленными на подрыв этой респектабельности, не нуждаются в дальнейших комментариях. Во-вторых, наука открыла потрясающе много специфического в самой вселенной. Теперь уже не является научно «безопасным» делать то, что является невозможным с логической точки зрения, а именно, выводить эту удивительно специфическую вселенную из первоначального однородного и аморфного состояния.
Специфичность — это основной и существенно важный отправной пункт для двух фундаментальных философских положений. Первое заключается в том, что вещи могут быть познаны как реально существующие, лишь поскольку они являются специфическими. Абсолютно однородное не только не может быть познано, но даже практически непредставимо. Второе положение заключается в том, что помимо того, что специфичность является указателем реальности, она одновременно является свидетельством условности, т.е. обнаружением того факта, что вселенная могла быть другой. Никто не скажет, что эта кафедра, или этот микрофон, или какой-нибудь другой осязаемый предмет в этой аудитории или вне ее должен с необходимостью существовать в той форме, в которой он реально существует.