Отрицание первородного греха как западня для утопий
«Утопия» Томаса Мора — это изображение общества, в котором все, но главным образом интеллектуальные лидеры (относительно которых особенно подчеркивается, что они обладают полнотой научных знаний для своего времени) всегда поступают правильно, т.е. наиболее разумно, Имел ли в виду Мор человеческих существ, свободных от первородного греха? Или он желал тем самым сказать, что таковое общество не может быть образовано какой-либо из христианских наций начала 1500 годов, не говоря уже о нациях нехристианских? Принадлежал ли он к той разновидности рационалистов, которые надеялись, что разум, наконец, восторжествует, так что «Утопия» или «Место, которого нет» сможет осуществиться в конкретной стране? Если бы Мор был такого типа рационалистом, он никогда бы не избрал мученический путь к святости. Он умер как свидетель Церкви, поставленной посреди земных царств в вечное напоминание о словах: «Царство Мое не от мира сего». Те, кто считает Церковь высшей формой утопии, не могут, однако, отрицать, что на протяжении 2000 лет своего существования она неизменно отрицала возможность достижения любой утопии на этой земле.
Главкой причиной этому является парадоксальная верность Церкви вышеприведенным словам Христа, какой бы обмирщенной она ни казалась. Самое важное, что можно отметить относительно этих слов, это экзистенциальный контекст, в котором они были произнесены. Если бы Христос использовал против Пилата потусторонние силы, Он тем самым изменил бы той единственной цели, которую Он Сам считал оправданием Своей, казалось бы, бессмысленной жертвы, Пилат в данном контексте символизировал всех тех, кто господствует (не только над людьми, как политические деятели, но также и над материей, как ученые), ибо имеет власть, независимо от того, дана ли она свыше. Эта богоданность власти или же божественное попущение должны были осуществиться в истории, потому что Бог не переменчивый деятель ни в том, что касается природы, ни в том, что касается человеческих судеб. Поэтому Христос должен был противостоять Своей смертью той неизбежной смерти, которая является кульминацией всех человеческих слабостей, потому что и они тоже часть бытия, Вот почему «падение» Христа укрепило, более чем что-либо другое, уверенность во всепроникающей человеческой слабости, в основе которой лежит первородный грех.
Ничто, даже отдаленно напоминающее по убедительности, не было достигнуто любым другим фактором. Разумеется, долей убедительности обладают в этой связи и литературные шедевры, равно как и труды историков, предлагавших нечто большее, чем хронологию подвигов. Ни одна мифология, ни одна священная книга не лишена красноречивых указаний на трагическую долю человека. Ветхий завет не только практически начинается с описания грехопадения, но отчасти представляет собой повествование о бесконечной череде грехопадений. Более того, эти грехопадения неизменно описываются в нем как неспособность жить согласно тому, что содержится в совершенно очевидном, а именно в свидетельстве природы о Творце и свидетельстве длинной череды поразительных чудес, которыми Бог являл Свое вмешательство в ход истории.
Еврейская оппозиция, причем очень энергичная241, идее первородного греха и поддержка, оказываемая евреями мирским утопиям, должны казаться в высшей степени парадоксальными. Но этот парадокс озадачит только тех христиан (либеральных протестантов и неомодернистов-католиков), которые уже утратили понимание, что такое подлинное христианство. Это понимание представляет собой осознание той неисследимой меры, в которой подлинные христианские убеждения, ориентиры и взгляды определяются существенными и незначительными подробностями и деталями жизни Христа. Если ортодоксальные католики и имеют эффективное средство избавиться от этой величайшей из западней, которую представляет собой утопия, особенно в ее нынешней ослепительно сверкающей научной мантии, то это потому, что Церковь сохраняет для них того Христа, Который, будучи совершенно безгрешен и бесконечно добр, тем не менее предал себя на распятие силам тьмы. Только такая Церковь противится усилиям подорвать и опровергнуть самое неопровержимое из учений, а именно учение о первородном грехе. Его нельзя извратить, потому что с ним, согласно св. ап. Павлу, связана не только участь Адама, но и миссия Христа. Новизна, характерная для Нового завета, состоит в более решительном, чем в Ветхом завете, подходе к тому, что является самым древним событием человеческой истории. Бот почему в отличие от Ветхого завета, где спасительное Царство Божие лишь частично отличается от видения земного царства, в Новом завете Царство Божие предстает как новое небо и новая земля, т.е. состояние, трансцендентное всем обычным физическим процессам.
Таково новое видение мира, достойное подлинно Нового завета, видение, укорененное в новом Адаме, которое сделало возможным появление новой историографии в трудах св. Августина. Его сочинение «О Граде Божием» является беспримерным рассмотрением всех событий в контексте борьбы сил грехопадения и сил Воскресения. Согласно взгляду Августина, воскресение Христа явилось уникальной исторической силой, особенно благодаря тому, что придало линейность историческому мышлению. В отличие от наиболее возвышенного события античной истории, а именно смерти Сократа, которую благородные язычники могли считать повторяющейся бессчетное количество раз в истории, в свою очередь, повторяющейся бесконечно, смерть и воскресение Христа вдохновили прямо противоположное понимание всех исторических фактов: все они предстали как неповторимые события, связанные одной нитью242.
Красноречивым подтверждением правоты взглядов Августина на историю является то, что современные историографы, не желающие прибегать ко Христу, не смогли сохранить за историей линейность и, следовательно, смысл. Их неудача, сделавшаяся очевидной еще до того, как XX век достиг своей середины, с тех пор осложнилась тем, что новая историография науки не предоставила историкам возможность рассматривать науку как пример прогресса. То, что даже смысл, т.е. прогрессивный характер развития науки, может быть обнаружен только тогда, когда станет ясно, сколь многим наука обязана уникальному факту рождения Христа, конечно, не подойдет современным вкусам, признающим только изменчивые модусы, если не простые капризы, и частные модели, ни одна из которых не может сущностно превосходить прочие. Эти модусы, настроения и модели накапливаются со все возрастающей скоростью, отчасти из-за все ускоряющегося развертывания потенциальных возможностей науки. Точка насыщения может быть достигнута скоро или не так скоро, но едва ли будет отличаться от состояния, обычно определяемого как анархия.
На пути к анархии
Единственный, хотя и печальный момент истины в этой связи — это легкость, с которой академический мир обнаруживает истинную природу своего стремления к «наивысшему интеллектуализму», не подозревая, что это напоминает фарс ее собственного изготовления. Недавним примером является книга Алана Д. Блума «Закат американской рациональности»243, представляющая собой критику американских университетов как рассадников этического и культурного релятивизма, и ее оценка Дж.О. Фридманом, недавно избранным президентом Дартмутского колледжа. Последний утверждал244, что Блум явил себя «чересчур большим абсолютистом», когда отверг как «бесполезных» большинство великих деятелей современной социальной науки, таких как Зигмунд Фрейд, Ханна Арендт и Маргарет Мид, все из которых определенно славились своей защитой релятивизма. Утверждение Фридмана предполагает, что можно релятивизировать, хотя бы слегка, абсолютное, не впадая при этом в противоречие. Интересно, что бы ответил Фридман, если бы репортер попросил его разъяснить, что он понимает под сформулированной им целью образования: «Дать возможность студенту ощущать внутренний комфорт даже в 3 часа утра». Являлось ли его представление о «Я» равнозначным понятию бессмертной души, на котором настаивали отцы-основатели Американского государства, видя в учении о бессмертии души единственный надежный оплот против государственного тоталитаризма?245 .И что бы он ответил, если бы его после этого спросили об угрозе, которую представляет для этого «Я» научная переделка общества?
Что же касается критических высказываний Блума, они представляют собой защиту абсолютных ценностей, в рамках которой не нашлось, однако, места для ссылок на таких известных в Америке защитников абсолютных ценностей, как Джон Кортней Муррей, Фултон Дж. Шид, Джордж Шустер и др., которые никогда не стыдились своего католицизма. Они, а с ними и знаменитые иностранные католические философы, такие как Жильсон и Маритен, пользовавшиеся большим влиянием в интеллектуальном мире Америки, заслуживали упоминания уже в силу причины, приведенной самим Блумом. Ведь в конце концов он ищет возврата к аристотелевской философии, которая, по его же собственным словам, продолжает культивироваться в католических колледжах, видя в этом возврате средство исцеления американского ума от культурного релятивизма. Умаление Блумом христианской и особенно католичической интеллектуальной и нравственной традиции в учении об абсолютных ценностях едва ли случайно. Это обнаруживает нечто вроде систематической кампании, в рамках которой многие еврейские авторы, как агностики, так и ортодоксы, стремятся показать ничтожность христианского культурного влияния, как если бы оно заслуживало внимания только тогда, когда его можно было бы обличить в «преступлениях» против человечества. Эта кампания находит активных союзников среди представителей светского гуманизма из числа неевреев — светского гуманизма, задающего основной тон в академическом мире, к которому уже некоторое время жаждут пристроиться многие католические колледжи и университеты. Их мышление, быть может, обусловлено тейяровским упразднением первородного греха. В свете такового упразднения можно вообразить, что не за горами осуществление Утопии, где агнец может возлечь со львом.