В таковой исход могли легко уверовать те, кто, рассматривая классический дарвинизм сквозь розовые очки, видели в нем апофеоз Прогресса. Дарвинизм, казалось, обеспечивал непрерывность с помощью бесконечно растянутой последовательности самых что ни на есть мельчайших изменений, незаметным образом «направленных» к некоей великой цели. В подобной перспективе все легко преобразовывалось во что угодно другое. Рассуждая более реалистично, мы можем охарактеризовать все это как согласие на крупное воровство, при условии, что оно будет осуществляться посредством бесконечной череды незаметных маленьких хищений. Все сделалось, однако, гораздо проблематичнее с признанием, во многом благодаря переоткрытию работы Менделя, заметных внезапных изменений. (Менделизм в действительности уподобился мухе в дарвинистском елее, во многом благодаря, как ни странно, знаменитой работе Мюллера, посвященной плодовым мушкам.) Когда феномен генетических мутаций приковал всеобщее внимание к тем «скачкам», которые демонстрирует Природа при создании новых видов, реакцией на это был не озабоченный взгляд на метафизические проблемы, поставленные «возникновением», медленным или внезапным, но рутинная вера во всемогущество привычки или навыка. Когда долго живешь с проблемой, иногда начинаешь питать иллюзии относительно ее успешного разрешения.
Такова была подоплека великого поворота в историографии науки, имевшего место в нашем столетии. Начатый «Галилеевскими исследованиями» А. Койре, впервые опубликованными в 1939—1940 гг., он получил статус «общепринятого взгляда» в 1950-х годах, когда большое число историков и ученых обратилось к историографии науки. Что в действительности сделал Койре — во многом благодаря заимствованному у Башляра приложения термина «генетическая мутация» к истории культуры — свелось к утверждению, что «мутационный сдвиг» отделяет средневековую науку (о существовании которой мы узнали благодаря открытиям Дюгема) от галилеевской и современной науки или физики.22 Возможная антихристианская или антикатолическая мотивация (о которой мы расскажем более подробно в дальнейшем), двигавшая Койре в написании «Галилеевских исследований», едва ли могла быть неприятна для многих из тогдашних историков науки. Не вызывала у них враждебности и решимость Койре применить дарвинистскую схему по крайней мере к одному важному периоду развития науки. Такой подход к истории науки вскоре стал чрезвычайно модным в их среде.
Эта мода не всегда фигурировала под истинно дарвинистскими ярлыками. Дарвин и профессиональные дарвинисты никогда не говорили о «революциях» или «сменах парадигм», сделавшихся крылатыми фразами нового учения о научном прогрессе, столь же неумного, как и предыдущие. Тем не менее история науки вскоре стала рассматриваться как слепая борьба соперничающих идей с различными степенями выживаемости. К чести этих дарвиниствующих историографов науки будь сказано, они со всей ясностью высказались относительно самого важного аспекта своей методологии, который состоит в эксплицитном отрицании какой-либо «направленности» в накоплении научных истин, понимаемых в лучшем случае как попперовские «правдоподобия» — единственный род истин, все еще разрешенных.
Эта современная нечувствительность к направленности никак не связана со значительно более ранними спорами о том, является ли биологическая эволюция согласованным «развертыванием» или же простой последовательностью случайных новшеств. Рационалисты, вложившие так много в понятие Прогресса, должны были бы бить тревогу, когда спор вылился в простой отказ от «развертывания» или непрерывности на чисто биологическом уровне. К тому времени они уже привыкли воспринимать дарвиновскую эволюцию как волшебное средство для беспрерывного получения новых вариантов в широком масштабе. Было уже слишком поздно, когда некоторые рационалисты попытались совместно выступить против парадигмистских гуру и их все более и более многочисленных учеников, готовых нажиться на академических грантах. Однако рациональность, угрозу для которой эти рационалисты справедливо усмотрели в «интеллектуальных мутациях», заменивших собою непрерывное возрастание или усложнение истин с течением времени, уже не являлась драгоценным товаром.
Что касается более молодого поколения историков науки, то для них такой «товар», как рациональность, едва ли вообще существовал. Они были в большинстве своем воспитаны на операционизме, прагматизме и социологизме — т. е. на тех философских системах, которые не ставят во главу угла согласованность, хотя, разумеется, соответствуют идее слепой борьбы за выживание, интеллектуальное или иное. В рамках этих философских систем рационалистическим аргументам отказано даже в универсальной значимости. Им могла быть приписана лишь некая прагматическая эффективность. Но если дело обстоит таким образом, не остается никакой общей платформы для общепринятых парадигм, моделей, исследовательских программ и тому подобных изощренностей. Единственное, что оставалось всеобщим, — разделение на конкурирующие парадигмы. Мимолетный успех одной из них определялся теперь числом более всего разрекламированных публикаций в наиболее «престижных» журналах, благожелательно отрецензированных коллегами, принадлежащими к одному и тому же «клубу взаимного восхищения» в рамках академических учреждений. Чтобы получить предельно живое представление об этом явлении, следует обратиться к американскому астроному и физику С. П. Ленгли. То, что он сказал примерно сто лет назад о научном прогрессе как таковом, можно с уверенностью применить к «интерпретаторам» научного прогресса. Ленгли размышлял о том, что спущенная свора псов
«в конечном счете, возможно, достигнет желанной добычи; но когда вся свора сбивается со следа, каждый идет своим путем, руководствуясь чутьем, а не зрением, при этом некоторые бегут назад, а некоторые вперед; иногда наиболее голосистые увлекают многих за собою, притом так же часто по ложному следу, как и по верному; иногда даже вся свора устремляется по ложному следу»23.
То, что Ленгли в поисках аналогий не обратился к примеру смешения языков строителей Вавилонской башни, можно, пожалуй, объяснить той дискредитацией, которой дарвинизм подверг всю библейскую праисторию. Ни один эпизод ее не подвергся стольким насмешкам и презрению, как история грехопадения, отбросившего тень на все оставшееся будущее.
Грехопадение и историческая слепота в подходе к проблеме мертворождений науки
Говоря об этом грехопадении, традиционное богословие обычно определяло его главное следствие как утрату сверхъестественной благодати для всех потомков прародителей. Ослабление человеческого интеллекта всегда рассматривалось в рамках традиционного богословия как первое из вторичных последствий грехопадения, до недавнего времени именовавшегося «первородным грехом». Феноменологическое описание первого из вторичных последствий грехопадения всегда подразумевало обнаружение загадочно-парадоксальных и зачастую трагических аспектов функционирования человеческого интеллекта. Нынешняя академическая разноголосица относительно интеллектуального статуса науки и ее развития заслуживает эпитета «трагической», даже если воздержаться от желания видеть в ней проявление этого вторичного последствия первородного греха. Академически «престижные» описания состояния и развития науки содержат в себе нечто не просто невинно-ошибочное, но также и греховно-лживое. В противном случае ученые реагировали бы на это с меньшим отвращением. «Следует ли подвергнуть рентгеноскопии историю науки?»24 — вот вполне подходящее название для статьи, посвященной этой реакции ученых. Но все это будет высокомерно отвергнуто теми, кто, ощущая себя в безопасности на доходных кафедрах, предпочитает видеть в интеллектуальном поиске простую игру. Следует лишь пожелать, чтобы все они были столь же откровенны, как известное гарвардское «светило», недавно процитированное своим деканом. Когда «светило» спросили, на каком основании оно требует дальнейшего увеличения своей и без того уже немалой зарплаты, оно, не смущаясь, ответило, что «лесть и деньги» являются его единственной целью 25,
Эта глава не ставит своей задачей детальное феноменологическое описание следов опасного присутствия по меньшей мере интеллектуальных последствий первородного греха в академической среде в целом и отделении истории и философии науки в частности. Таковое описание неминуемо повлечет за собой неблагодарную перспективу изобличения отдельных лиц, тогда как следует подвергнуть анализу идеи, утверждения и призывы. Это не означает, что было бы ненаучным усматривать в ныне здравствующих академиках неразумных защитников концептуальных противоречий и тупиковых путей. Последние наличествуют в неменьшей мере в нынешних трудах, посвященных дарвинистски понимаемой эволюции науки, чем в трудах академиков, давно уже умерших.