Что не менее важно, «стабилизация» науки может означать отказ от наиболее важных средств, с помощью которых человечество могло бы справиться с решением проблемы загрязнения окружающей среды — главным негативным последствием технологической продуктивности. Добрая воля, эффективное бескорыстие и самодисциплина остаются главными факторами в борьбе за обитаемую землю. Но не менее необходимыми останутся научные изобретения, гораздо более масштабные, чем те, что имеются сейчас, по мере того как человечеству придется сталкиваться с более серьезными экологическими проблемами, чем те, что связаны со сжиганием угля или с выхлопными газами автомобилей. Несмотря на кажущуюся желательность, вытекающую из научных соображений, уменьшение численности человечества в действительности явится самым антинаучным вкладом в борьбу за спасение окружающей среды.
Молекулярный Освенцим
Принудительное сокращение или стабилизация роста мирового народонаселения имеет еще один моральный аспект. Методы контрацепции, равно как и стерилизация, продемонстрировали себя не такими уж эффективными и безвредными, как этого ожидали всего лишь десять лет назад. Что же касается абортов, число которых оценивается более чем 50 миллионами в год во всем мире, то всякий аборт является часто болезненной процедурой и источником сильнейших психологических травм. Аборт также противоречит врожденному стремлению мужчин и женщин иметь потомство. Трагические сцены имеют место в Китае, где суровые наказания ожидают супружеские пары, которые заводят ребенка слишком рано или решаются иметь двух или более детей. Когда западному миру показали мельком конкретные картины этих иногда кровавых сцен, а это произошло немного более года назад, западный мир предпочел не заметить, несмотря на научно безупречный характер описания этих картин в рамках проведенных в Китае социологических исследований, выполненных докторантом Стэнфордского университета. Последний вынужден был отказаться от докторантуры в Стэнфорде, потому что университет не пожелал поставить под удар свои академические связи с Китайской Народной Республикой237. Соблазн «технической» или «академической» привлекательности в действительности гораздо более распространен в научном мире, чем это кажется на первый взгляд. Что же касается широко рекламируемого призвания Академии принимать во внимание и анализировать всякие факты, приятные или неприятные, то это сказочка только для тех, кто все еще не расстался с мечтами, навеянными французским просвещением, о безграничных возможностях совершенства человека, свободного от первородного греха.
Впрочем, не требуется предпринимать рискованного исследования в отдаленных районах Китая, чтобы узнать о всех ужасах абортов. Большое число свидетельств об этих ужасах, имеющихся на Западе, до сего времени оказывали парадоксально-двойственное воздействие. Для большей части человечества аборты и их негативные последствия сделались темой, недостойной того, чтобы фигурировать в числе новостей. Мелким шрифтом набранные заголовки появляются лишь тогда, когда бывает брошен серьезный вызов легальности абортов или когда кто-либо из известных ученых, кого нельзя заподозрить в религиозных мотивациях, решается высказаться о данной проблеме в терминах «культуры», предполагающей этические измерения. Но даже в этих случаях новости скоро разделяют судьбу большинства прочих трагических новостей, а именно, их ждет полное забвение; Разумеется, память человека способна поглощать новые единицы инфомации только в том случае, когда она может путем предания забвению освободиться от части ранее усвоенной информации. Однако представляется, что газеты и журналы чересчур злоупотребляют этой едва ли счастливой особенностью человеческого жребия.
Можно спокойно держать пари, что очень немногие из читателей лондонской «Тайме», которых как-никак почти миллион, помнят о дискуссии, развернувшейся на страницах этой газеты по поводу одной статьи в «Nature», ведущем британском научном журнале, от 21 мая 1987 года238. Дискуссия должна была бы, вообще говоря, запомниться, поскольку в ней, помимо прочего, говорилось о скором приближении «гигантской бойни, молекулярного Освенцима»239. С неменьшей уверенностью можно утверждать, что лишь малая часчь читателей пожелала ознакомиться с самой статьей, опубликованной в «Nature», которая, как это ни странно, не была,перепечатана в «Нью-Йорк тайме», хотя эта газета никогда не упускает случая напомнить об Освенциме, уделяя подчас этой теме целый газетный разворот к даже больше. Статья, о которой идет речь, занявшая бы всего две трети страницы, едва ли пришлась бы по душе редакции газеты, которая поддерживала лишь одно и притом чисто законодательное ограничение на аборты, а именно, что они не должны оплачиваться из кармана налогоплательщика. «Газетчики демонстрируют свое истинное лицо», — могли бы мы сказать, используя слова профессора Зрвина Чаргаффа, автора вышеупомянутой статьи, кстати, еврея по национальности, слова, которые можно рассматривать как квинтэссенцию любого хорошего богословского трактата о первородном грехе. И все же, несмотря на свое заслуживающее самых высоких похвал негодование, Чаргафф ненамеренно явил свидетельство действия первородного греха в самих своих рассуждениях. Этим свидетельством является половинчатый характер обличения им ужасов «молекулярного Освенцима», когда «ценные ферменты, гормоны и т.п. будут извлекаемы, как некогда извлекались золотые зубы».
Профессор Чаргафф без колебаний осудил «продолжающуюся деградацию общества, которое позволяет вводить себя в заблуждение светлыми перспективами, чтобы заслонить неблаговидные дела». «Я верю, — пишет он, — что настало время противопоставить принципу, общепринятому в нашей научной цивилизации — «цель освящает средства», другой принцип: «средства демонизируют цель». Он осудил давление, оказанное на женщину, страдавшую шизофренией, чтобы та согласилась на аборт, с тем чтобы врач мог исследовать плод более детально. Он также заявил, что «судьба человеческого существа начинается с зачатия» — утверждение, почти равносильное поддержке движения, требующего запрещения абортов. Он охарактеризовал как «нелепость» попытку «определить научными методами стадию, на которой то, что с незапамятных времен именовалось человеческой душой, появляется в зародыше». Он ясно видел невозможность создания на чисто психологической или прагматической основе «этических руководящих принципов для репродуктивной технологии». Его приговор, гласящий, что «учебник по садоводству, написанный последним из козлов, не мог бы быть более вседозволяющим», достоин пера таких мастеров литературы и этики, как Честертон и К.С. Льюис.
Но одно дело обличить все эти практические и интеллектуальные мерзости, и совсем другое — указать четко и категорически нравственные ориентиры. Симптоматично, что во всей статье слово «аборт» использовалось только один раз. Не менее симптоматично и то, что профессор Чаргафф выступает за категорический запрет лишь «производства человеческих эмбрионов для экспериментальных целей». Но является ли «производство» эмбрионов, осуществляемое посредством абортов, допустимым, если речь идет «просто» об абортах? Или становится ли такое «производство» по-настоящему безнравственным только тогда, когда осуществляется для получения финансовой прибыли или упрочения научной репутации исследователя?
Напрасно было бы искать в этой достойной, вообще говоря, всяческих похвал статье ответа на вышеприведенные вопросы. И не удивительно. Ответ не может быть дан уголовным законодательством, поскольку в нем ничего не сказано об этой проблеме. Впрочем, и сам профессор Чаргафф не ищет помощи в этом направлении. Другое дело, что как ученый он не желает обращаться за помощью к этике на том основании, что «этика — это раздел философии и там ей и место». Но как же можно в таком случае говорить об этических измерениях надвигающегося молекулярного Освенцима? Разве всякий нетривиальный спор не является погружением, хотя бы и ненамеренным, в глубокие воды философии? Не более ли утопично искать ответы на самые насущные вопросы, пренебрегая философией, чем ожидать, что ученые добровольно откажутся от стремления к деньгам и славе в своем поиске научных истин?
Размышления профессора Чаргаффа, мучительные и саморазоблачающие, в действительности полны философской проблематики. Он выделяет набор самых что ни на есть философских вопросов, не желая одновременно выступать в роли философа. Со своей философской чувствительностью и имплицитным уважением к философии он олицетворяет собою разновидность ученых, которая на глазах приобретает статус вымирающего вида. В последнее время в лидеры вышли те, кто, на словах поддерживая гуманитарные исследования, провозглашает, что «наука — это единственное значимое фундаментальное знание, предоставляющее ориентиры для всех человеческих начинаний». Не может быть места никакому реальному использованию гуманитарных знаний, если справедливо то, что «те, кто не знаком с наукой, не обладают главными человеческими ценностями, которые необходимы в наши дни»240. Такая риторика, внешне гуманитарная, но по сути своей сциентистская, допускает лишь словесные похвалы вненаучным факторам, которые сделали возможным впервые в истории возникнуть культуре с самодовлеющей наукой. Единственное, чему способствует подобная риторика, это культивированию глубочайшей из всех иллюзий, а именно стремления к утопии. Чтобы увидеть источник этой иллюзии, целесообразно обратиться к истории происхождения самого термина «утопия». Он впервые появился в качестве заглавия небольшой книжицы, которая в течение XVI столетия была самым читаемым литературным произведением в Европе и, определенно, в Англии, вплоть до того времени, как начали печатать пьесы Шекспира, Несмотря на небольщой объем, она все же по праву числится среди великих книг.