Это не должно означать, что для сэра Эдмунда перспектива управляемого учеными этического будущего не была чревата возможными страшными последствиями. Он признавал, что «пока мы не научим представителей следующего поколения, что они могут позволить себе быть атеистами, только если примут на себя нравственную ответственность Бога, перспективы человечества будут решительно мрачными». Будучи нечувствителен к истине, сэр Эдмунд не увидел, что «научное» будущее должно выглядеть мрачным только оттого, что нечто в самом настоящем уже является достаточно мрачным. Действительно, бросается в глаза мрачность «морального» суждения, если оно коренится исключительно в самом ученом, ибо в этом случае оно является воплощенным отрицанием того, что субъективное суждение может обладать объективным, универсально значимым правдивым содержанием. Ученые, приемлющие «мораль», понимаемую согласно сэру, Эдмунду, могут лишь испытывать искушение действовать в качестве самозванных стражей, которые не признают никакой стражи над собою, что является воплощенным отрицанием освященного временем афоризма, гласящего, что самое главное — вовремя остановиться. Отрицание — это неизбежный исход, имеющий место всякий раз, когда ученый, привыкший к языку цифр или эмпирических фактов, принятому в науке, касается проблемы добра и зла, В таких случаях примеры неизменно выступают в роли заповедей, в соответствии с теперь уже достаточно старым примером.
Хорошо бы вспомнить, что беседа, состоявшаяся некогда между змеем и Евой, была вполне «научной» в том смысле, что представляла собой уход, переключение с этического аспекта действия (дозволенность или недозволенность вкушения плода) на его чисто эмпирический иди описательный аспект (уподобление Богу, достигаемое чисто механическим путем). Это переключение с заповеди на пример само стало судьбоносным и вечным назидательным примером. В лице Руссо, главного в Новое время противника учения о первородном грехе233, подобное переключение вызвало к жизни «просвещение», явившееся источником идеологического мрака, в котором ныне пребывают западные умы. Являясь защитником «неиспорченной» природы, Руссо высоко ценил чистый пример, всегда чисто эмпирическую вещь и единственный объект научного исследования. Принятый в качестве заповеди, его пример сделался пародией на истинные заповеди, сущностно не зависящие от примеров. С тех пор примеры стали служить разрешением на всякий каприз и фантазию, если не на прямое извращение, все из которых могут претендовать на роль «статистически значимого» примера, если им следует более чем горстка людей. Такова была начертанная Руссо дорога в «рай», который именно потому, что в нем не нашлось места первородному греху, сделался рассадником бесчисленных грехов. Симптоматично, что никакой глас Божий невозможно услышать в «раю» примеров. И неудивительно. Даже в истинном Раю глас подлинной этики, коренящейся в подотчетности человека вечным законам, установленным Богом, был услышан после грехопадения только тогда, когда Бог призвал Адама к ответу.
В то время как может оказаться бессмысленным указывать научным «гуру» на этические ловушки, скрывающиеся за той или иной научной программой, они не имеют права заявлять о своей нечувствительности к опровержению, которое может стать уделом того или иного способа биологической переделки человечества, безотносительно к этическим перспективам. Таким опровержением является намерение японцев увеличить численность населения со 100 до 125 миллионов человек234. Намерение заслуживает, быть может, в большей степени, чем любая знаменитая японская продукция, этикетку «сделано в Японии», этикетку, являющуюся примером в более широком смысле. Когда в начале 1950-х годов Япония решила остановить рост народонаселения на 100-миллионной отметке, японский прагматизм отличался от западного прагматизма только той спаянностью, с которой японцы объединяются для решения практических задач. Уже давно японский прагматизм стал являть поразительную изощренность. Буквально в каждом случае налицо было дотошное внимание к возможностям, открывающимся благодаря науке, преимущественно прикладной, равно как и желание приспосабливаться к социальной реальности науки.
Все ускоряющиеся темпы, с которыми японская техника приобретала лидирующее положение в производстве фото- и киноаппаратуры, радиоприемников, телевизоров, магнитофонов, а теперь угрожает первенству американской автомобильной промышленности и компьютерной технологии, заметны в повседневной жизни каждого жителя западного мира. Гораздо меньше известно о решимости японцев закрепить свой успех на уровне, который, с прагматической точки зрения, является основным: наличие большого количества детей для того, чтобы налицо было необходимое количество одаренных ученых и инженеров, требуемое соревнованием в области технологии. На этом уровне политика представляет собой простой расчет реальной доли особо одаренных детей в данной популяции. В будущем японцы могут быть первыми, кто станет проводить эксперименты в области генетики, являющиеся чистыми моделями в рамках эмпирической перспективы, которые будут нацелены на создание технически и научно высокоодаренных индивидуумов.
Будут ли таковые эксперименты или методы реально осуществимы в ближайшем будущем или когда бы то ни было, покажет время. В данный же момент японцы имеют в своем распоряжении только один способ обеспечения все большего числа высокоодаренных ученых и инженеров, чтобы не сдать позиций в промышленном соревновании, охватившем сейчас весь мир. Способ этот состоит в увеличении всего населения. Как ни странно, самые изощренные усовершенствования в деле общего и специального образования не обеспечивают появления соответственно большего числа высокоодаренных индивидуумов. Единственный эмпирический или прагматический источник здесь генетические мутации, число которых пропорционально объему народонаселения. Хотя эти мутации, даже самые благоприятные, сами по себе не воспитывают гениев, они тем не менее являются необходимым субстратом для педагогических методов, которые, разумеется, необходимо постоянно совершенствовать. Те же, кто рассчитывает, что гении будут производить гениев в неограниченных количествах, должны вспомнить о результатах, полученных сто лет назад Ф. Гальтоном, создателем биостатистики235, который пришел к выводу, что большинство потомков гениев обладают весьма средними способностями. Более того, последние имеют гораздо меньше детей, чем люди, отличающиеся незначительными или вовсе ничтожными дарованиями.
Решение японцев произвести больше технических гениев за счет увеличения рождаемости выставляет в невыгодном свете различные западные «научные» проекты по массовой генетической переделке человечества, являющиеся не более чем «моделями». Все эти проекты предполагают, иногда совершенно эксплицитно, что рост населения земного шара должен быть остановлен, а далее, по возможности, народонаселение следует сократить. Наиболее притягательный из предлагаемых доводов имеет моральную подоплеку: не является ли наиболее благородной нравственной целью обеспечить всему человечеству комфортабельное и культурно обогащающее существование? Моральные достоинства этого идеала окажутся чистым обманом, стоит только обратить внимание на честное признание того, что только часть (образцово-показательная) реального населения мира может рассчитывать на такое существование236. Дальнейший аспект моральной неискренности легко можно усмотреть в том, что ограничение и уменьшение численности населения предполагает «селекцию». Критерий этой селекции (претворение в жизнь модели) никогда не конкретизируются. Секретность всегда была присуща планам, нравственность которых пребывает, мягко говоря, под вопросом. Расплывчатость, если не прямая секретность, совершенно необходимы в эпоху, когда еще живы воспоминания об обвинениях в совершении морального зла, выдвинутых на Нюрнбергском процессе против главных исполнителей нацистской программы по селекции между теми, кому предстояло выжить и вести культурно обогащающее существование, и теми, кому было в этом отказано. Спустя всего лишь одно или два поколения после Нюрнберга все еще рискованно защищать программы, которые только надувательство и двусмысленные оговорки могут представить как сущностно отличные от нацистских моделей, предуготованных для человечества.
Моральная неискренность «научных» западных следков с нацистского проекта также выдает себя в том, что их образцы не есть пример науки как продолжающегося процесса. Материально комфортабельная к культурно обогащающая жизнь для подобающим образом уменьшенного (и подвергнутого селекции) населения мира должна основываться на «благодеяниях» науки и техники. Но будет ли наука продолжать обеспечивать эти благодеяния, если ее творческая продуктивность будет выровнена параллельно с выравниванием населения мира? И будет ли готово это население удовлетвориться уже доступными чудесами науки? Скорее всего, нет, если, конечно, каждому человеку не будет введена сыворотка, подавляющая любопытство, равно как и все формы стремления, эгоистичные и прочие, к чему-то большему. Инъекции подобной сыворотки людям порадуют Мефистофеля или Люцифера, потому что искоренят два фактора, одновременно действующих в человеке. Один из этих факторов — это неутолимое стремление к чему-то большему в материальном, равно как и в интеллектуальном и духовном плане, другой — хроническая неспособность удерживать это стремление в разумных пределах. Всякое превратное истолкование первородного греха логически приведет к той «стабилизации» человека, при которой он и его наука придут в состояние холостого движения, лучшей иллюстрацией которого служит ложный динамизм моделей вечных двигателей: Невозможность создания вечного двигателя является, таким образом, символом невозможности заставить науку остановиться.