В любом случае, слушания по делу Оппенгеймера обеспечили достаточно свидетельств морального падения, указывающего на нечто неизменно слабое в самой природе человека. Многие заявления, сделанные во время этих слушаний, свидетельствовали о потрясающем отсутствии готовности со стороны маститых интеллектуалов осознать моральные последствия того, что они делали. Снова оказалось, что человек не обладает силой освободиться от приспособленчества. Выражаясь словами фон Неймана, это было все равно что вести себя по-детски, ясно сознавая, что ты уже далеко не ребенок. Джеймс Франк характеризовал это приспособленчество как попытку затвориться в башне из слоновой кости, где ученый и его коллеги могли тешить себя иллюзией, что «мы не в ответе ни за благие, ни за дурные применения». Признавая, что только после того, как бомба была сброшена на Японию, он и его коллеги стали размышлять о моральных последствиях, Ганс Бете ясно сознался в том, что было аморально не обратить с самого начала пристальное внимание на моральные последствия создания бомбы217.
Чтобы создать себе некоторое представление о бедах, которые грехи упущения произвели в истории, достаточно вспомнить о лейтмотиве первого тома «Надвигающегося шторма» — воспоминаний Черчилля о второй мировой войне. В них он выделил по крайней мере четыре момента, когда Англия и Франция должны были бы применить военную силу против Гитлера и тем самым предотвратить трагедию второй мировой войны. Если бы интервенция стран Запада в России в 1920 году не была столь вялой, то не произошло бы такой большой человеческой беды, как уничтожение Сталиным миллионов советских граждан. Равным образом, двадцать миллионов китайцев не стали бы жертвами «культурной революции», если бы со стороны влиятельных западных наблюдателей было проявлено достаточно решимости воспринимать Мао Цзедуна как беспощадного революционера, а не как умеренного сторонника аграрной реформы. Признание северовьетнамского партнера Генри Киссинджера по мирным переговорам, что исход конфликту, невинными жертвами которого стали, в частности, три миллиона камбоджийцев, решался не столько на полях сражений, сколько в редакционных отделах американских газет, также указывает на серьезные грехи упущения. Пятая годовщина вторжения советских войск в Афганистан взирала к более определенной реакции, чем приглушенное оплакивание продолжающегося геноцида218, Ввиду рокового возмездия, достигшего, в конечном счете, Германию за транспортировку Ленина из Швейцарии в Россию, грубо-бессердечной представляется легкость, с которой французские власти разрешили аятолле Хомейнм вернуться в Иран. Гигантские размеры могут принять и последствия многих малых упущений. По отношению к рабочим не проявляли даже элементарной справедливости лидеры промышленности, спокойно процветавшие за счет детского труда, трущоб и рабочих мест, которые Блейк по праву называл сатанинскими фабриками. Но вернемся к физикам и науке.
Вдобавок к помещению в центр всеобщего внимания грехов упущения, слушания по деду Оппенгеймера обнажили еще более красноречивый аспект соблазна, в плену которого нравственное зло может удерживать разум ученого, Здесь, так же как и в прочих случаях, нравственное зло не лишено было приятного привкуса. Сам Оппентеймер219 отозвался о «технической привлекательности» проекта как о факторе, который побуждает физиков и инженеров (он мог с таким же успехом говорить о homo faber) стремиться сиачала к техническому осуществлению и только потом думать о моральных последствиях. Соблазн «технической привлекательности» являлся вариантом бесчисленного множества других «привлекательных» соблазнов, которые причинили столько бед человечеству, начиная с того, по-видимому, привлекательного плода того самого дерева в Эдемском саду. Однажды сорванный Евой, этот плод, точнее, его вкушение, вызвал цепную реакцию, в которой за одними звеньями постоянно следуют бесчисленные другие, некоторые из которых поистине зловещи. К числу последних относится нравственная несостоятельность цивилизации в целом, ставшая причиной распространения ядерного оружия, каков бы ни был конкретный вклад здесь научного сообщества.
Говоря о непреодолимом соблазне «технической привлекательности», Оппенгеймер имел в виду не столько единичное событие, сколько источник постоянного искушения для научного ума. Его слова прозвучали еще более по-богослсвски, когда он заявил, что после Хиросимы физики утратили невинность и «познали грех» — знание, которое, по словам того же Оппенгеймера, «ни вульгаризация, ни юмор, ни преувеличения никогда не смогут истребить»220. Выражения «утрата невинности» и «познание греха» невольно вторят священному писанию, повествующему о том чувстве, которое испытали Адам и Ева, поддавшись соблазну вкусить плод с древа познания добра и зла. Конечно, являясь всецело секуляризированными евреями, Оппенгеймер, Франк и Бете едва ли симпатизировали идее о том, что первородный грех проявляет себя в каждом человеческом предприятии, не исключая и науку. Кроме того, идея первородного греха не по душе и многим верующим евреям по причинам, о которых скажем ниже, и которые прольют свет на основную мысль этой главы. Идея первородного греха была столь же чужда физикам из числа либеральных протестантов, таким как А.Г. Комптон, Р. Милликен и Дж. Конант, представлявшим собой единственную значительную группу верующих среди ученых, имевших адекватное представление об истинной цели Манхэттенского проекта. Они должны были винить свое секуляристское неверие в первородный грех за испытанное ими удивление, что Советский Союз отказался от условий плана Баруха, предлагавшего полное международное разглашение атомных секретов в обмен на международную проверку уничтожения всех ядерных арсеналов.
Нравственная несостоятельность и инертность
Неверие в первородный грех не исцелило очевидную, неспособность ученых, равно как и всех остальных, положить конец тем действиям, которые могли бы оказаться гораздо более эффективными в приближении дня Страшного суда, чем все ангельские трубы вместе взятые. Оказались безрезультатными в отсрочке этого дня различные призывы ученых к их коллегам прекратить работу над водородной бомбой, или над нейтронной бомбой, или над стратегической оборонной инициативой, известной под именем «звездных войн». Такими же безрезультатными оказались пикеты, установленные на пути грузовиков, перевозящих ядерные боеголовки и системы их доставки. То же самое можно сказать и об общественных кампаниях, в которых та или иная группа противников ядерного оружия присваивает себе этическое определение «озабоченных», как если бы противоположный курс был эквивалентен вопиющей беззаботности. Только горстка людей откликнулась на явно утопические призывы к возврату к идиллической сельской жизни.
В то время как эти призывы явили больше наивности, нежели эгоизма, обратное может оказаться справедливым касательно распространенных в США призывов отказаться от атомных электростанций. Нравственное двуличие сопровождается молчанием относительно решительных усилий Советского Союза увеличить число своих ядерных реакторов. Многозначительным является то обстоятельство, что протесты внутри США против использования атомных электростанций явно пошли на убыль, как только Советский Союз заявил, что, несмотря на чернобыльскую катастрофу, он утроит число своих ядерных реакторов, чтобы покрыть растущие потребности в электроэнергии. Протесты против загрязнения воздуха выхлопными газами едва ли хоть раз сочетались с призывами к добровольному отказу от второй, не говоря уже о третьей или четвертой автомашины на семью. Ни одной трещины не дает броня нравственной глухоты, с готовностью приветствующей увеличение уровня жизни благодаря технологии, которая одновременно составляет угрозу.
Моральное осуждение — это, быть может, самое малое из того, что заслуживает инертность, являющаяся главной характеристикой реакций на призывы использовать до предела такие чистые источники энергии, как солнечная энергия и приливные волны221. За этой инертностью скрывается осознание того, что эффективная эксплуатация этих новых источников энергии будет означать колоссальные перемещения рабочих мест и изменения в условиях труда, не говоря уже о громадном перемещении капиталовложений. Героизм, который требуется для того, чтобы взять на себя эти задачи и выполнять их в течение десятилетий, не может стать предметом заповеди даже в самом строгом нравственном кодексе. И все же вышеуказанная инертность является красноречивым свидетельством того, что огромное расстояние может отделять практически осуществляемое от идеального, расстояние, которое было значительно с незапамятных времен, но является особенно остроощутимым сегодня, как раз благодаря технологии.
Моральная инертность человека перед лицом проблем, порождаемых техническими достижениями, сочетается с признаком, присущим последним. Этот признак, а именно все ускоряющиеся темпы, с которыми создаются эти достижения, на первый взгляд, означает дальнейшее приближение к более сносным условиям жизни. Реальные же результаты все более напоминают благословение, смешанное с проклятием. Проблема усложняется тем, что мало или вообще ничего не может быть достигнуто теми решениями, которые, хотя и являются на первый взгляд здравыми, будет невозможно воплотить в жизнь. Одно из таких решений заключается в том, чтобы внять призывам к мораторию на научные и технические исследования в течение нескольких лет. Среди таких призывов ни один не был обращен столь непосредственно к научному сообществу, чем призыв епископа Райпонского, д-ра Э.А. Барроу, адресованный Британской ассоциации содействия науке во время ее заседания в Лидсе в начале сентября 1927 года.