Сталкиваясь с изречениями св. Фомы, человек ощущает себя перед лицом не столько философских доказательств бессмертия души, сколько преданнейшего интеллектуального служения. Чисто логический анализ структуры доказательства или объяснения не обязательно порождает призвание к таковому служению, хотя и может удостоверить его полную рациональность. Требуется героическая преданность таковому служению, чтобы человек не утратил своего достоинства из-за научного мудрствования, как на интеллектуальном, так и на физическом уровне, или на том и другом одновременно. Животрепещущие этические проблемы, в большом количестве возникающие перед человечеством по мере того, как наука достигает все новых и новых успехов, имеют, конечно, значение гораздо более важное, чем проблемы, ставимые дарвинизмом. Но то, что было уже сказано о трагическом смешении в последнем блеска и слепоты, вдохновения и деморализации, должно ясно указать нам, где следует искать спасение цели, включая и цель эволюции, и цель эволюционных исследований.
Интеллектуальная история учит нас тому, что спасение цели посредством признания двоякой природы человека не может быть осуществлено без признания Христа как Спасителя. Последний, конечно, имел в виду, что будет Спасителем в той мере, в какой люди признают Его Господом. Он явил Себя как Господь с самого начала Своего служения, обращенного к людям. Люди, обладавшие здравым смыслом, радовались тому, что, в отличие от их учителей, Он учил как власть имеющий. Божественный характер Его власти впервые был явлен тогда, когда Он заявил о Своем праве оставлять грехи. Уже эти два рассмотрения должны побудить всякого относиться с величайшим подозрением к любому космическому описанию, в котором Он, в рамках эволюционной модели, предстает как точка Омега, с методическим исключением учения о первородном грехе, этой самой эмпирической из всех христианских догм211. Спасение цели, индивидуальной и космической, требует подлинного лидера или άρχων, в том наиболее полном смысле, который воплощается в Абсолютном 'Аρχή, Творце всяческих. Такой вождь один только может служить также и спасителем цели, если человека можно спасти от чувства бесцельности, главным современным источником которого является дарвинизм.
Христиане будут лишь лелеять нехристианские иллюзии, если будут рассчитывать на полную и окончательную интеллектуальную победу. Более того, они лишь дискредитируют их вдохновляемое христианством сознание цели, если попытаются привязать его к геологической временной шкале, измеряемой лишь тысячами лет, или к специальным актам творения каждого из растений и животных «по роду их», или к той последовательности творения, в которой суша и растения возникают раньше Солнца и Луны. Лучше бы им исследовать материальный мир, который несет на себе двойную печать Сотворения и Воплощения, с таким же, если не большим, рвением, с каким работают их противники — дарвинисты. Не должны они бояться и расстояния, о котором говорилось в цитированном выше отрывке из Гексли, на которое это исследование может увести их. Если же они испытывают таковой страх, то тем самым они лишь являют дополнительное свидетельство в пользу существования первородного греха и справедливости слов Господа: «Сыны века сего догадливее сынов света...» (Лк. 16, 8).
Одно дело ощущать всем нутром отвращение, когда дарвинист проповедует материализм с циничной последовательностью; другое дело — искать основную причину, которая должна быть религиозной, если является действительно основной, такового отвращения. Утверждая, что, хотя большая часть человечества может стать жертвой эпидемии СПИДа, последняя есть «нормальное» эволюционное событие, не позволяющее ставить вопросы о моральной ответственности, профессор Гоулд лишь высказывал чисто дарвинистскую точку зрения212. Нет места нравственному отвращению в дарвинизме, который предлагает лишь проявить снисходительность к тем, кто находит отвратительными те или иные из его логических следствий. Для дарвинизма существенным является отсутствие всяких сущностей, всяких естеств, всякой онтологической стабильности, а потому и всяких объективных и универсально значимых этических норм, которые могут основываться лишь на метафизических измерениях вещей. Противоположный взгляд, который со времен Лютера и Кальвина был камнем преткновения для многих христиан, получил последовательное обоснование лишь в рамках официального богословского учения римско-католической Церкви.
Многие современные католические богословы забывают, а некоторые и прямо презирают это обоснование, когда пытаются превратить богословие в простой выбор между богословскими моделями, которые все как одна уходят от вопроса об онтологической истине. Таковые не видят уже важных следствий из католического догмата о евхаристическом пресуществлении. Они не могут вознести благодарение (εύχαριστείν). за учение о субстанции и естестве иди за онтологическую устойчивость. Таковы проявления кризиса современного католицизма, которые могут только радовать дальновидных дарвинистов.
Католическая Церковь, tam antiqua, tam nova, пережила значительно более суровые кризисы, чем поверхностно «критическое» мышление многих своих богословов. Последним все еще предстоит поучиться дальновидности у столь знаменитого истолкователя подлинного дарвинизма, как Т.Г. Гексли, который не делал секрета из непримиримого несходства между дарвиновской эволюцией и христианским чувством цели. Не было для него и загадкой, что это христианское чувство имеет свои глубочайшие корни в римско-католическом богословском мышлении. Вот почему он считал одним из величайших достоинств дарвинизма то, что последний «занимает позицию полного и непримиримого антагонизма по отношению к живучему и последовательному врагу человечества — католической Церкви»213. Дарвинистский эволюционизм найдет бескомпромиссного противника в лице католической Церкви только в таких вопросах, как сотворение мира из ничего в начале времени и особое творение каждой индивидуальной души. Но именно в силу этого «живучий и последовательный враг человечества» останется главным источником спасительных заповедей в то время, когда новые научные открытия ставят человека перед лицом животрепещущих этических проблем.
Глава пятая
Всеспасительная любовь
Наука без совести —
это не что яное, как
падение души.
Рабле
Утрата невинности
Целое поколение минуло с конца 1940-х и начала 1950-х годов, когда научное сообщество впервые предстало в своем истинном обличье. До взрывов атомных бомб и первых испытаний водородных бомб ученые могли без труда выставлять себя единственными подлинными благодетелями. Конечно, и до этих роковых событий могли возникнуть серьезные сомнения в правдивости той риторики, которая окружала научное сообщество аурой невинности и представляла науку в качестве неизменно благородного поиска истин о природе. Первая мировая война привела к уничтожению людей в масштабах, которые были бы немыслимы без созданных наукой средств массового уничтожения, таких как отравляющие газы, подводные лодки и скоростные пулеметы. Ученые каждой из воюющих сторон считали безнравственным лишь вклад в военные усилия ученых противной стороны. Их взаимные обвинения представляют собой лишь примеры того, как человек из известной притчи замечает сучок в оке ближнего и не видит бревна в собственном глазу.
Детальный анализ нравственного обмельчания, характерного для статей военного времени, написанных как французскими, так и немецкими учеными, еще предстоит провести214. Этот труд можно будет начать с напоминания, очень непопулярного в 1919 году, принадлежащего Д.Б. Шоу, суть которого заключалась в том, что, оправдывая войну с точки зрения дарвиновских принципов, германский военный комплекс лишь заимствовал англосаксонскую неумную идею215. Британские ученые, чья родина не утратила еще к тому времени своей выгодной изоляции от прямых атак противника, вероятно, могли разделять одну-две благородных иллюзии, конечно, не до такой степени, чтобы воображать, что ситуация напоминает период ранних наполеоновских войн. В те отдаленные времена такой известный британский ученый, как Хэмфри Дэви, мог свободно путешествовать по раздираемой войнами Европе именно потому, что обладал статусом ученого216. Свободное передвижение ученых во время первой мировой войны было немыслимо. После второй мировой войны зарубежные поездки ученых сделались предметом большей озабоченности для правительств, чем политические движения. Внезапная смерть великого физика сегодня рассматривается как эквивалентная потере дюжины дивизий, о чем было ясно заявлено, когда в 1956 году умер Джон фон Нейман.
К тому времени научное сообщество западных демократий было потрясено большими шпионскими скандалами и широко освещаемым расследованием, касающимся связи между научными знаниями и этическими обязательствами. Слушания в Конгрессе касательно лояльности Оппенгеймера спровоцировали со стороны некоторых из его коллег заявления, обладающие неисчерпаемой богословской поучительностью. Это может заметить любой, кто не закрывает глаза на упрямую и стойкую наклонность человека к совершению зла, будь то даже в форме игры с огнем непредсказуемых масштабов. Вопрос о политической лояльности Оппенгеймера включал в себя нечто большее, чем выяснение фактических подробностей его связей с коммунистами. Вышеупомянутая лояльность означала ни больше ни меньше, чем лояльность по отношению к человечеству и всеобщему миру. На основании западной демократической идеологии было невозможно доказать, что лояльность по отношению к конкретному правительству, даже демократическому, должна быть высшим критерием для совести ученого, как, впрочем, и для совести любого человека. Не обеспечила эта идеология и ответа на вопрос, должно ли было вообще создавать ядерное оружие. На этот вопрос не следовало отвечать ссылками на насущные военные нужды, а именно, на то, что противнику нельзя было позволить выиграть гонку, имеющую целью создание атомной бомбы.