Спасение материи и разума
Принимать материю за то, чем она является на самом деле, продолжает оставаться значительно более важным для биолога, чем все остальное, покуда его область остается бесконечно удаленной от «блаженного состояния» полной математизированности. Это было главной причиной, почему высоко математизированная теория доминантов Р. Фишера не удовлетворила многих ведущих генетиков. Погруженные в работу с реальным материалом, они были обескуражены тем обстоятельством, что успех теории зависел от существования дополнительных гипотетических факторов, которые могли еще более усложнить их и без того достаточно непростую область знаний! Равным образом, им не могла принести облегчение математизация, в рамках которой естественный отбор напоминал, выражаясь словами самого Фишера, «механизм, порождающий маловероятные события»208, как если бы уже не существовало огромного их количества. Некоторые дарвинисты отказались от того, чтобы область их исследований была сведена к «игре чисел», мотивируя свое решение приверженностью работе с реальным материалом.
Результаты этой работы, хотя и далеки от ожидаемой цели, все же весьма значительны. Они свидетельствуют о глубокой уверенности в потенциальных возможностях материи, которые высоко, оценивал Тиндалд, один из первых сторонников Дарвина. Признание Тиндалла, что необходима душа, чтобы видеть дальше микроскопа, когда речь идет об исследовании живого, все же не освободило его от одностороннего видения, характерного для дарвинистов. Он не сумел увидеть, что координация материи, осуществляемая разумом, была еще более таинственной, чем «таинственный контроль», о котором свидетельствует «каждое блюдо, которое мы съедаем, и каждая чашка, которую мы выпиваем» — «таинственный контроль, осуществляемый материей над разумом»209. Однако есть немало достоинств в его призыве снять «позор», тяготеющий над материей в учениях тех, кто, казалось бы, совсем не должен был смотреть на материю глазами скрытых манихеев. Сто или около того лет, прошедшие с тех пор, явились свидетелями все ускоряющегося темпа, с которым совершаются открытия неведомых доселе потенциальных способностей материи. Достигнута уже стадия, на которой можно изготовлять вещества с заранее планируемыми удивительными свойствами. Биофизика и биохимия достигли успехов, которые вселяют большую уверенность в тех, кто надеется достичь, наконец, полного описания всех жизненных процессов, чем в тех, кто делает ставку на долговременное разочарование, которое последовало за созданием изощренных гипотез о возникновении жизни и связи между памятью и нервной системой.
Во всяком случае, разум и материя никогда не выступали в столь тесной взаимосвязи, как сегодня, и никогда ранее не зависел человек в столь большой степени как от разума, так и от материи, находящейся в его распоряжении. Равное уважение как к материи, так и к разуму должно все более и более представляться ключом к успеху и к выживанию. «Уважение» означает, однако, нечто гораздо большее, чем знание или даже признание разумности этого «католического» взгляда. Если бы философия не перестала олицетворять собой любовь к мудрости, она, быть может, послужила бы источником этой столь необходимой «католнчности».
История современной западной философии не внушает большого доверия и надежд. В рамках этой истории безошибочно прослеживается тенденция к преуменьшению роли разума и к безрассудному увлечению материей. Последнее не всегда принимает грубую форму Диалектического материализма, но достаточно всепроникающе, чтобы лишить академической респектабельности философские аргументы в пользу нематериальности разума или души. Решающим фактом в этой связи явилась быстрота, с которой картезианская трактовка взаимоотношений между душой и телом обнаружила свою роковую слабость в лейбницевском рационализме, вершине того строения, основание которого было заложено Декартом. Как известно, Декартом двигало горячее желание восстановить чувство рациональной достоверности на подъеме разброда мнений, вызванного Оккамом и его окказионализмом. Но спасти разум, прибегая к его бестелесной тени, оказалось таким же безнадежным делом, как попытка поднять себя за шнурки собственных ботинок. Все это завершилось, благодаря трудам Канта и его преемников, обращением разума на самого себя, состоянием, когда контакт разума с внешним материальным миром рассматривался как нечто чисто предположительное.
Одно это должно указать, что истинное уважение к разуму, уважение, без которого чувство цели у человека будет в лучшем случае смутным, следует искать в рамках тех перспектив, в которых полностью осознается необходимость материи для разума. Очень подходящим было бы вспомнить в этой связи о мифологическом образе Тезея который нуждался в том, чтобы периодически припадать к земле, дабы вновь обрести силы. Именно в контексте греческой философии истинная сила разума искалась как средний путь между «научным» материализмом и идеализацией умственной деятельности, для которой материальная область представлялась лишь обременительным балластом. И все же недостаточно сил вселял в человека аристотелевский средний путь, чтобы ему можно было эффективно избегнуть как пещер Платона, так и лабиринтов «физиологов»-досократиков. Причина этому была в том, что Аристотель не смог отдать должное индивидуальной душе — единственной форме, в которой может функционировать разум в реальном материальном мире.
То, что греки охотно приняли аристотелевское учение о «едином интеллекте», объяснялось их пантеизмом, в рамках которого только универсальный, всеобщий разум имеет право на существование. Споры по этому поводу не замедлили возникнуть в мусульманском мире, очевидно, из-за того, что учение Корана о всеобщем воскресении сосредоточивало внимание на постоянстве индивидуума. Но руководящая мысль Корана не дала мусульманским мудрецам достаточных сил разума, чтобы отбросить теорию «единства интеллекта» и твердо встать на сторону учения об индивидуальной душе, обладающей бессмертием.
Эта твердая позиция возникла только в рамках той философии, которую Жильсон удачно назвал «христианской»210. Это была философия, вызванная к жизни величайшим историческим фактом рождения Христа, олицетворявшего не имеющее себе равных единство разума и материи, именуемое воплощением и ипостасным единством. Главное и благожелательное рассмотрение этой философии должно исходить из того, что она предполагала полное осознание своей укорененности во Христе Богочеловеке. Никакой истинный христианин, вспоминая слова Христа, обращенные к доброму разбойнику: «Ныне же будешь со Мной в раю», — не может не видеть в них абсолютно достоверное обетование того, что душа кающегося переживет неминуемую гибель его тела. Здесь имеется глубочайшее философское свидетельство о спасающей цели, произнесенное в агонии казалось бы полного экзистенциального падения. Это был не единственный случай, когда Христос дал «философское» свидетельство о спасении. Он запечатлел Свою миссию как долженствующего быть распятым Спасителя, когда провозгласил бессмертие Авраама, Исаака и Иакова (а тем самым и всех их потомков) на основании того, что Бог есть не Бог мертвых, но живых. Никогда спасение цели не запечатлевалось столь глубоко в умах, готовых принять это спасение.
Разумное рвение
Вот несколько примеров, могущих послужить основанием для часто пренебрегаемой и презираемой части христианского символа веры, изображающего Христа «сходящим во ад», несмотря на свою телесную смерть. Очевидно, Христос намеревался встретить там всех тех, коих даже фарисеи, веровавшие в воскресение мертвых, не могли рассматривать в качестве живых существ в каком-либо реальном смысле. Только имея пред своим мысленным взором Христа и символ веры, Фома Аквинский, которого мы в данном случае рассматриваем как представителя христианской идеи, мог пойти гораздо дальше Аристотеля, когда говорил о душе как о субстанциальной ферме тела. Устаревшая терминология св. Фомы оставляет равнодушными современные умы, не способные иди не желающие облачиться в его философские одежды, которые всегда оказываются для них чересчур велики. Своим определением св. Фома хотел сказать, что душа, как бы тесно она ни была соединена с телом, сохраняет свое существование даже после разрушения последнего, что является предметом горячих споров во все времена.