Ничто не может столь ясно явить глубину человеческого падения, чем та стадия, на которой человек уже готов принимать здоровье за болезнь и наоборот. Будучи очень щепетильным в разграничении физического здоровья от физического недуга, современный человек считает признаком утонченного ума безответственные игры с концепциями, если только надеется (впрочем, напрасно), что последствия этих игр не выплеснутся за пределы интеллектуальной сферы. Уводящая от подлинного смысла игра терминами принимается за особую ученость, как если бы высшая ученость человека не заключалась в правильном использовании слов. Дарвинисты оказались среди заводил этой игры с того времени, как они стали обсуждать эволюцию человеческого мозга и языка. Здесь они на самом деле заняты придумыванием забавных парадоксов типа «мы умнее, чем мы есть на самом деде». Обоснование, предложенное профессором Гоулдом, ответственным за этот парадокс, состоит в том, что человеческий мозг увеличивался в объеме гораздо быстрее, чем человеческое тело, В действительности увеличение объема мозга произошло за время, являющееся в масштабах геологической шкалы не более чем мгновением. Поскольку усматривать в этом нечто, наводящее на мысли, «не принято» среди дарвинистов, профессор Гоулд постарался предотвратить возможный вред для дела дарвинизма посредством ремарки: «Это возвышает в нас наше «Я», которое мед-хорошо постарались принизить»202.
Если парадоксы могут оборачиваться подлинными трагедиями, то это, конечно, одна из них. Ибо дарвинистская показная любовь к интеллектуальному смирению есть на деле бросающееся в глаза стремление к самопревознесению. Это природный эквивалент греха против Св. Духа, который сам Спаситель посчитал единственным непреодолимым препятствием к спасению. Вот почему парадокс профессора Гоулда не может сделать для дарвинистов то, что парадоксы, согласно бесценной ремарке Честертона, обязаны делать, а именно, «пробуждать разум»203. Дарвинисты все еще должны пробудить в себе осознание факта, что главным свидетельством в пользу эволюции является то, что мысленное око способно видеть несравнимо дальше и глубже физического, как бы последнему ни помогали такие замечательные изобретения разума, как микроскопы и телескопы.
Истинное основание справедливости теории эволюции
Наречие «несравнимо», как предполагается, должно пониматься буквально. Теперь, когда астронавты увидели весь земной шар из космического пространства, может быть, не покажется чистым полетом воображения мысленно представить себе единый сложный образ, который всегда был самым убедительным свидетельством в пользу эволюции. Экран, разумеется, гигантский, покажет флору и фауну островов, таких как Св. Елена, Галапагос, Пасхи и островов-континентов, таких как Мадагаскар и Новая Зеландия, О каждом из них гигантский экран раскроет удивительные подробности. Стоит упомянуть лишь об одном специфическом примере: около 130 видов жуков, обитающих на о-ве Св. Елены, принадлежат к родам, которых мы не находим на ближайшем материке. Здесь не место пересказывать в подробностях аргумент, основывающийся на географическом распределении. Вкратце можно сказать, что это аргумент, в рамках которого мысленный взор проникает бесконечно дальше физического и делает предположение о том, что можно увидеть лишь мысленным оком: возникновение новых видов жуков. Никогда физическое око не оценит того влияния, которое изоляция этих жуков от их родственников на континенте оказала, разумеется с помощью незаметных изменений, на особенности их развития. Не сможет эта суперкамера показать те реальные и бесконечно малые изменения, посредством которых имело место развитие. Только мысленный взор в состоянии увидеть это и увидеть уверенно. Причина этого в том, что природа разума состоит в понимании. Ибо разумный акт, который представляет собой «понимание» — это в действительности единый охват сложности и многообразности любого визуального образа, так что за ним становится заметным объединяющее начало и притом заметным уверенно. Поэтому не должно казаться удивительным, что во всех областях знания прогресс в понимании всегда означал успех в сведении (осуществляемом с уверенностью) множественности к единству. То, что было сказано о пространственном параметре (географическое распределение), можно отнести и к временному параметру (хронологическая последовательность отложений и ископаемых форм).
Антиэволюционисты, столь озабоченные спасением разума из тисков эволюционного материализма, все еще должны осознать, сколь многим они рискуют. Настаивая на предоставлении доказательств для каждой детали эволюционного процесса, они тем самым косвенно отрицают необходимость мысленного видения, а вместе с нею и реальность разума (души), главной цитадели антидарвинизма. Главным возражением дарвинистам никогда не должно быть обвинение, что они видят гораздо больше того, что в действительности можно увидеть. Не стоит также делать большие ставки на то, что дарвинисты разделены на враждующие фракции, даже если конкретный повод разделения представляется столь простым, как, например, эволюция волоса. Ибо даже их злополучное размежевание по значительно более важному вопросу, а именно возникновению способности летать, может в один прекрасный день завершиться их согласием на основе какого-нибудь вполне разумного объяснения. Антидарвинисты не должны спекулировать на тайнах физической вселенной, относительно которой никакое утверждение не является более ошибочным (и антихристианским) чем то, что она «таинственна».
Против дарвинистов эффективен лишь один аргумент, который всегда будет сохранять значимость и касается самой сути вопроса. Их уязвимость по отношению к этому аргументу была бы еще большей, если бы Т.Г. Гексли признал бы чаще, чем единожды, что взгляд, соединяющий факты и обстоятельства, далеко отстоящие друг от друга в пространстве и во времени, является метафизическим видением, философским актом веры204. Основной мишенью аргумента является неспособность или отказ дарвинистов признать истинно метафизическую природу их эволюционного мировоззрения. Аргумент состоит в том, что существует метафизическое видение, к которому ученые, равно как и обычные люди, прибегают всякий раз, когда изрекают любую фразу, пусть даже тривиальную, и уж тем более, когда они решаются на смелые обобщения: Сами аргументы, конечно, подпадают под действие обобщенного закона Грешама. То, что фальшивые деньги вытесняют настоящие, справедливо также в эпистемологии и метафизике.
Только эпистемология, свободная от всякой примеси кантианства, может показать присутствие метафизики на всех уровнях. Первые дарвинисты именно потому с неограниченным доверием полагались на сравнительную анатомию, что она, казалось бы, включала в себя лишь простое сопоставление форм, что на первый взгляд едва ли можно счесть метафизической процедурой. Сравнительная анатомия служила дарвинистским целям лишь постольку, поскольку предполагала «мысленное» схватывание ускользающих аналогий. Этот акт включает распознавание того, что более известно как Gestalt или то «целое», что всегда больше своих частей. Упомянутые аналогии не вполне сходны с теми, которые в реалистической метафизике называются аналогиями бытия. Их признание может, однако, послужить стимулом к распознаванию присутствия аналогии бытия сразу в нескольких «дарвинистских» контекстах. Один из них наличествует, когда дарвинист задается вопросом, в какой мере кристалл, вирус, растение и амеба являются живыми существами, или размышляет о различных ощущениях жизни, которые вызываются бесчисленными градациями развития нервной системы от примитивных позвоночных до человека.
Не в меньшей степени необходима хорошая эпистемология и метафизика, когда требуется дать рациональное оправдание экстраполяции — этому главному инструменту дарвинистов. Когда Дарвин превозносил бэконовские принципы, он, очевидно, имел в виду индуктивный метод, не подозревая при этом, что он сам по себе не может санкционировать никаких выводов. Вывод из индуктивного аргумента представляет собой род мысленного действия, которое без помощи здравой метафизики не может быть преобразовано из «основанного на вере» или «фидеистского» скачка, который дарвинист не может открыто себе позволить, в рационально обоснованное заключение. Без метафизики дарвинисты могут лишь прибегать к вышеуказанным сомнительным «скачкам», если желают обосновать свое главное утверждение о единстве физической вселенной и ее сил. И если дарвинисты начнут испытывать смущение, пусть даже незначительное, они смогут заметить нечто метафизическое в их основном утверждении, что все есть материя — основной догме их материалистической религии.
Если дарвинисты все же не желают следовать ходу этих рассуждений, чтобы убедиться, что все их основные методы и утверждения являются свидетельствами в пользу существования разума и души, они, по крайней мере, должны обратить внимание на то, что происходит в физике. Они должны это сделать хотя бы во имя последовательности. В конце концов они ведь из тех биологов, которые никогда не оставляют надежду на то, что биология однажды станет такой же точной наукой, как и физика. Прежде всего, дарвинистам следует осознать, что позади остались дни механистической физики, в которой математические формулы казались точными отражениями деталей механизмов. Невероятное возрастание сложности физики в XX столетии явилось результатом более сложной деятельности мозга, чем механическое совмещение частей методом проб и ошибок. Эйнштейн, имевший непосредственный личный опыт таковой более сложной деятельности ума, не нашел иных слов для описания ее, кроме как «свободные творческие акты разума»205. В действительности, он был настолько убежден в этом, что готов был признать себя виновным «в первородном грехе метафизики»206. Дарвинисты, радующиеся ныне по поводу «релаксации» материи в терминах квантовой механики207, могут получить еще один урок от Эйнштейна. Как бы Эйнштейн ни был зачарован творческими способностями разума, он всегда сохранял здоровое уважение к материи как решающему арбитру в физике. Вот почему он до конца своих дней противостоял копенгагенской интерпретации квантовой механики, в рамках которой материя превращается в математическую фикцию, простую тень реальности, хотя копенгагенская интерпретация и осуществляет ложные надежды на космическую «релаксацию» — эту преимущественную работу падшего разума.