Таковая вера явилась удесятеренным эхом знаменитого утверждения Кондорсе, что наука обеспечила безграничный прогресс для человечества. Странным, однако, образом аргументировалось это утверждение. Его научным основанием являлась ссылка на доказательство Лапласом устойчивости Солнечной системы, хотя в рамках этого доказательства оставалось достаточно места для геологических катастроф, способных уничтожить все человечество. Далекая космическая безопасность могла, однако, легко отвлечь умы от некоторых вполне земных реальностей. К 1800 году медицина делала лишь первые робкие шаги к своему истинно научному будущему, относительно которого мало еще можно было тогда сказать. Все еще возникали и беспрепятственно распространялись эпидемии. Детская смертность была столь же высокой, сколь и в незапамятные времена. Родильная горячка свирепствовала, как и прежде. Быстрый рост производства продуктов питания не рассматривался в качестве альтернативы Мальтусом, когда последний размышлял над проблемой перенаселения. Не существовало никаких технологических панацей, которые могли бы быть применены для того, чтобы справиться с картофельным голодом в Ирландии. Несколькими десятилетиями позже полчища philoxeria прошли опустошительным набегом по виноградникам Европы. Необходимость носить воду из коридора или со двора была устранена лишь для части буржуазии. (Даже в 1930 году одна треть квартир Парижа, если ограничиться упоминанием только одного крупного города, все еще была без водопроводной воды.) Более того, миллионы людей бежали от бедствий «цивилизованной» Европы в нетронутые еще цивилизацией части Америки. Там они, правда, рисковали попасть в ловушки заводских и горнорудных поселков, оставлявших человеку меньше свободы, чем та, которой он мог обладать при крепостном праве.
Затем началась война, которая, вопреки преисполненным оптимизма ожиданиям обеих сторон, длилась не несколько месяцев, а полных четыре года. Гигантские кладбища первой мировой войны еще не успели покрыться свежей травой, как эпидемия инфлюэнцы, которую медицина смогла лишь окрестить «испанкой», обеспечила новый избыток работы могильщикам. Западная цивилизация вдруг показалась приуготованной к медленному, но неизбежному погребению, притом осуществляемому ее хваленой наукой. Такова была главная идея книги Освальда Шпенглера «Закат Европы», явившей собою разительный контраст с разглагольствованиями Герберта Спенсера, датируемыми полувеком ранее, о всеобщем прогрессе, долженствующем быть достигнутым с опорой на науку и технику во всех областях человеческой деятельности, включая обычную семейную жизнь12. Относительно последней два вызывающих тревогу процесса можно проследить теперь с очевидностью: рост числа неполных семей, а также рост числа незаконнорожденных и брошенных детей. Эти симптомы особенно заметно проявляются в США, несмотря на то что эта страна до краев переполнена достижениями научно-технического прогресса. В соответствии с недавно опубликованными данными, не менее остро стоит проблема брошенных детей в Советском Союзе, который с самого дня своего основания строился как научно обоснованное общество13.
Те, кто не желает видеть связь между этими двумя проблемами или, точнее, социальными язвами и лихорадочной одержимостью наукой и технологией, все еще должны осознать тот факт, что, если бы не наука, за столетием Прогресса не последовало бы столетие войн. То обстоятельство, что война 1914—1918 гг. дала более десяти миллионов убитых, во многом явилось следствием научных открытий и изобретений. Отравляющие газы привели к значительно меньшим жертвам, хотя вызвали гораздо большее осуждение, чем пулеметы. Весело тарахтя, пулеметы могли скосить за утро столько людей, сколько погибло в доли секунды в Хиросиме и Нагасаки. Ныне мало кто помнит, что в начале нашего столетия купля и продажа первых моделей пулеметов совершалась в духе той идеологии, в рамках которой беспощадная борьба за существование являлась синонимом Прогресса с большой буквы14. Наука и технология почти в одиночку решала исход еще более кровопролитной войны, начавшейся спустя двадцать лет. Неспособность немецкой промышленности обеспечить выпуск незамерзающего топлива более других факторов воспрепятствовала взятию Москвы. Радары и атомные бомбы явились не только последними достижениями теоретической и прикладной науки, но также и основными факторами победы в моменты отчаяния и усталости.
Более чем двести «локальных» войн, имевших место уже после второй мировой войны, воочию показали ту легкость, с которой отсталые страны могут приобретать оружие, гораздо более усовершенствованное, чем автоматы, — при том что число последних двадцать лет назад оценивалось цифрой в 100 миллионов единиц. Что касается следующей Большой Войны, которая может стать Последней Войной, то подготовка к ней ведется уже более сорока лет все в больших и больших масштабах в наиболее передовых лабораториях, как правило сверхсекретных. Решающие ходы на геополитической шахматной доске часто являют собою намек на наличие некоего «сверхсекретного оружия» с тем, чтобы таким образом воздействовать на противника15. И все же голос Шпенглера, который накануне первой мировой войны позволил себе усомниться в том, что наука и техника с необходимостью ведут к Прогрессу, остался голосом меньшинства. В начале тридцатых годов нашего столетия не кто иной, как Уинстон Черчилль, считавший собственную интуицию ценнее всяких научных советов в том, что касалось подготовки своей страны к великому испытанию, говорил в очень оптимистических тонах о научном будущем, которое должно было наступить через пятьдесят лет.16 Он был не более точен, чем сами ученые, отважившиеся делать прогнозы относительно развития своей области науки. Пророчества Черчилля не предвосхищали большинства тех удивительных успехов, которых добилась наука спустя короткое время, зато содержали в себе много того, что и по сей день относится к несбыточным фантазиям, например замена обычной еды таблетками и массовое производство цыплячьих ног и крылышек, без производства цыплят целиком.
Сомнения в прогрессе и новая историография науки
Первые глубокие и подлинно разумные сомнения относительно того, что наука непременно ведет к прогрессу, не возникли из размышлений об удивительной способности человека злоупотреблять, и притом в ужасающих масштабах, своими техническими достижениями, которые наука вознесла на невиданную высоту. Лишенный иллюзий взгляд на науку не является частью проникнутых безнадежностью размышлений о будущем, которые мы находим на последних страницах романа Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» (все еще не превзойденное описание современной войны, хотя и написанное до того, как пикирующие бомбардировщики и «летающие крепости» оставляли «ковры смерти» на месте культурных и промышленных центров)17.
Даже теперь, когда мы живем перед лицом возможной ядерной войны и видим признаки необратимой экологической катастрофы, вызванной современной технологией, сомнения в науке как гаранте прогресса мы находим в основном у интеллектуалов. Впервые они появились на заключительных страницах классического труда Дж. Бери, посвященного идее прогресса и впервые опубликованного в 1932 г.18 Он обнаружил (и это не удивительно для тех, кто ценит внутреннюю работу логики), что субъективизм, априоризм и релятивизм философских систем, преобладавших на рубеже XIX и XX столетий, стали подтачивать даже тот пьедестал, на котором Прогресс удостаивался в течение определенного времени безоговорочных похвал.
Добавлением к работе этих подтачивающих сил стало трезвое осознание истинного интеллектуального обличья дарвиновской теории эволюции некоторыми ее наиболее известными глашатаями. «Удивительное столетие»19 еще не подошло к концу, когда не кто иной, как сам Т. Г. Гексли, публично выступил с предупреждением относительно бессмысленности попыток вывести всеобщие истины и ценности (в частности, любовь), исходя из открытых Дарвином эволюционных процессов.20 То, что термин «агностицизм» был пущен в ход тем же самым «главным дарвинистом», было симптомом тщетности обоснования Прогресса в рамках дарвинистских перспектив. Не имеющее под собой логических оснований отождествление дарвинизма и Прогресса шло, разумеется, еще некоторое время своим чередом, особенно поощряемое прагматиками в академических кругах. Изречение, исполненное величайшего презрения к попыткам восстановить внутреннюю логику любого положения или системы: «Логика — это организованный способ достичь разлада с очевидным», — принадлежит одному из самоучек, выбившемуся в лидеры промышленного мира, а именно Чарльзу Ф. Кеттерингу — создателю компании «Дженерал моторе».21 Многие заправилы банков и промышленных корпораций, такие, например, как Рокфеллер и Карнеги, нашли в дарвинизме окончательную апологию прогресса, осуществляющегося за счет беспощадной борьбы за существование. Этот прогресс представлялся воплощенной непрерывностью, подобной переходу от обыкновенных роз к особенно крупным и красивым экземплярам. Предполагалось ли молчаливо при этом, что все розы будут в конце концов появляться на свет без шипов?