Тупики материалистического эволюционизма
Беглый взгляд на оглавление книги «Происхождение видов» должен убедить читателя в том, что уже само заглавие книги является неправильным. Даже если содержащиеся в книге аргументы были бы убедительными, они оправдывали бы лишь такое название, как «Происхождение новых видов». Дарвин просто принял как должное существование видов, не дав им удовлетворительного определения. Не зная, скорее всего, ничего о многовековых философских спорах касательно реальности универсалий, к числу которых определенно относится понятие вида, он был постоянно отбрасываем назад к осознанию всей сложности этой проблемы и вновь и вновь испытывал ощущение бессилия. Результатом был ряд двусмысленных утверждений, некоторые из которых носили оттенок «реалистической школы», а некоторые звучали по-номиналистски. Критики досаждали ему (и другим дарвинистам), следуя примеру великого натуралиста из Гарварда, Луиса Агассица, который в самом начале споров, вызванных публикацией «Происхождения видов», сформулировал следующий вопрос: «Если виды не существуют вовсе, как утверждают сторонники теории эволюции, то как могут они изменяться? А если существуют только индивиды, то как могут наблюдаемые среди них различия доказывать изменчивость видов?»171.
Те, кто готов отвергнуть эти вопросы как метафизическую бессмыслицу, рискуют оказаться в конфликте с некоторыми выдающимися дарвинистами. Один из них, Эрнст Майер, имел мужество признать, хотя и с некоторой долей легкомыслия, правомочность этих вопросов172. В действительности, призыв выработать метафизику для биологии прозвучал лишь после того, как улеглась эйфория, связанная с празднованием столетия со времени опубликования «Происхождения видов»173. Непоследовательности или конфликт явятся, однако, в истинно дарвинистском контексте лишь тогда, когда мы будем рассматривать их сквозь призму насмешек над метафизикой, которыми пестрят ранние «Записные книжки» Дарвина. В одной из них мы читаем: «Тот, кто опишет бабуина, сделает больше для метафизики, чем Локк»174. Дарвин, который спустя много лет писал в своей «Автобиографии» о Герберте Спенсере как об одном из величайших философов за всю историю человечества, мог иметь в виду под «сделать больше для метафизики» не что иное, как разделаться с ней окончательно.
Дарвин ничего не подозревал о философской беспомощности, сокрытой в его наивном хвастовстве: «Я работал, руководствуясь истинно бэконовскими принципами, и без всякой теории собирал факты в возможно большем количестве»175. Любой современный философ науки (если только он не воинствующий позитивист) может лишь улыбнуться, услышав подобное заявление, из чьих бы уст (Дарвина или Бэкона) оно ни исходило. Всякое эмпирическое исследование «нагружено» теорией прежде всего потому, что познание любого факта предполагает узнавание универсального в единичном, т.е. наличие той же проблемы, которая на более сложном уровне скрывается в самом названии «Происхождения видов». Более того, Дарвин, в период составления своих ранних «Записных книжек», прочел и законспектировал статью, написанную неким Е. Блайтом, который в 1835 и 1837 годах высказал идею естественного отбора достаточно обстоятельно и в терминах, которые удивительно напоминали те, которые использовал Дарвин в своей книге, опубликованной спустя двадцать лет176. Чтобы отогнать зловещий призрак прямого плагиата, поклонники Дарвина могут высказать в его защиту в высшей степени сомнительное утверждение, а именно, что он уже давно забыл об этой статье, когда с большой поспешностью готовил к печати «Происхождение видов».
«Естественный отбор» оказался для Дарвина столь же твердым орешком, как и «выживание сильнейших» для Герберта Спенсера. Обе эти концепции оказались красивыми тавтологиями, слишком часто прикрываемыми хитрым персонифицированием простых физических сил и факторов, как если бы последние могли выбирать или иметь какую-либо стратегию. Только в шестом издании «Происхождения видов» Дарвин наконец признал, что «в строгом смысле слова естественный отбор — это неудачный термин» и высказал сожаление о его использовании в качестве соблазнительной метафоры177, Метафора, да будет это уместно вспомнить, является приемом более подобающим поэтам, нежели ученым. От тавтологии не удалось избавиться, когда фраза «выживание сильнейших» была заменена неодарвинистами на выражение «дифференциальное воспроизводство»178.
Дарвин не дожил до того дня, когда возникли серьезные сомнения относительно характера той роли, которую он приписывал половому влечению. Дарвин сразу осознал бы, что под угрозой оказался термин «половой подбор» — т.е. сам подзаголовок книги «Происхождение человека». Вместе с тем, «Происхождение человека» должно было включить признание самим Дарвином факта, справедливого как в то время, так и сегодня: «Ни в одном случае не было доказано, что такой подбор имеет место в диких популяциях»179 Исследования последних дали лишь вопиющие контрпримеры, связанные с поведением кукушки, одной из тех птиц, о которых не любят говорить дарвинисты. Комбинация, по крайней мере, полудюжины независимых факторов, играющих роль в коварном использовании кукушками гнезд чужих птиц для высиживания собственных яиц, в течение некоторого времени вызывала бессонные ночи у честных дарвинистов. То, что самцы кукушки полигамны, так же как и самки, представляет собой дополнительную информацию, способную лишь обратить эти бессонные ночи в ночные кошмары. Травматический катарсис, который могут вызвать эти ночные кошмары, наступит у дарвинистов, когда они увидят в этих кукушках самих себя. Ибо, начиная с Дарвина, мышление дарвинистов являло откровенные черты полигамии, поскольку они использовали для интеллектуального оплодотворения самые разнообразные философские школы. Более того, их наиболее эффективные аргументы были, как мы покажем, потомством, которое могло быть высижено лишь в гнездах метафизики.
Среди домашних птиц павлин и его родственники (например, полевой фазан) обеспечивают только такое гипотетическое свидетельство в пользу полового подбора, которое на деле противоречит принципу адаптации. Яркое оперение павлинов лишает их главных защитных механизмов, таких как умение летать и быстро бегать, столь необходимых для птиц во враждебном окружении. И уж определенно этот вид оперения не имеет ничего общего с покровительственной окраской. Дарвин никогда не делился с широкой публикой истинной подоплекой своего ощущения, о котором он говорил лишь в узком кругу: «Вид павлиньего пера, — писал он Азе Грей, — всякий раз, как я смотрю на него, вызывает у меня тошноту»180. То, что обладающий покровительственной окраской кузнечик выдает себя своим стрекотом, является одним из бесчисленных примеров противоречивых адаптации в природе, которые должны были бы вызвать у Дарвина такую же тошноту.
Подобные случаи не могут не превратить вопрос «Почему?» применительно к адаптации в угрозу для всей теории. Что же касается вопроса «Как?», то ничто не оказалось более проблематичным для дарвинистов, чем устройство глаза. Речь идет об органе, который исследовался с большей тщательностью, чем какой-либо другой. Точные измерения и строгая физическая теория в такой степени были увязаны с анатомическими исследованиями, что лишили дарвинистов их главной стратегии — общие или даже расплывчатые качественные рассуждения выдавать за определение специфических ступеней эволюции. И все же дарвинисты не могут не признать, если желают пребывать в согласии с физикой как точной наукой, что, выражаясь словами одного из них, «если хотя бы один из малейших элементов разлажен, — если отсутствует сетчатка, или не обладает прозрачностью хрусталик, или не сохранены размеры — то глаз не может создать узнаваемый образ и, следовательно, становится бесполезным». Гарретт Хардин, дарвинист, которому принадлежит вышеуказанная цитата, невольно вынужден столкнуться с вопросом: «Мог ли поэтому он (глаз) эволюционировать посредством небольших, последовательных, дарвиновских изменений?»181.
Хардин не был бы достоин завоеванной им репутации твердолобого дарвиниста, если бы не попытался дать какой-нибудь ответ. Но поместить, как он сделал, в тщательно взвешенной морфологической последовательности всевозможные разновидности глаз, от доисторических до современных, — это не ответ. Он и сам признал, что выстроенная им последовательность не должна приниматься за «историческую» или эволюционную. Кроме того, все эти образцы глаз являются сами по себе совершенными, т.е. не «переходными». Ничего не известно о «переходах» между ними. Хардина тоже, с очевидностью, ставит в тупик проблема эволюции глаза как органа, поскольку через сто пятьдесят страниц он не выдерживает и срывается: «Этот проклятый глаз — человеческий глаз» — слова, которые подходят для того, чтобы их начертали у входа в дарвинистские лаборатории как напоминание об истинном их приговоре. В то время как они немилосердно напрягают свои глаза в лабораториях, ничто не противоречит им более, нежели их собственный орган зрения. Что же будет неестественного и неподобающего в том, чтобы увидеть в этом пугающем парадоксе нелогичности возмездие свыше за добровольно культивируемую близорукость, приближающуюся к полной слепоте? Такие симптомы «разумного» поведения, представляющие собой расплату за материалистический эволюционизм, можно объяснить лишь в перспективе «первородного грехопадения».