Второй реакцией была широко разделяемая радость. Викторианское общество быстро осознало, что его тайное неверие и скрываемая безнравственность получили carte blanche, как только шестьсот страниц «Происхождения видов», полные графических подробностей, были с жадностью прочитаны. Не кто иной, как Хаксли (Олдос) признал это, вспоминая о своей молодости, протекавшей перед первой мировой войной. Между прочим, он отметил разрешение на свободную половую жизнь как главное и немедленное благо, которое он вынес для себя в результате прочтения «Происхождения видов»163.
Третья реакция возникла в кругах, где Дарвин чувствовал бы себя как дома. Там позитивизм рассматривался как способ оправдания рационально и этически достойного человеческого существования без необходимости прибегать к вере в Высшее Существо, не говоря уже о сверхъестественном Спасителе. Дарвин согласился бы с Т.Г. Гексли, что принятие всей идеологии «Происхождения видов» требовало большой доли стоического отказа задаваться вопросом о цели больших и малых «усовершествований», если они вообще имели место. Разумеется, Дарвин не всегда помнил о своем излюбленном изречении: «Никогда не говори высшее или низшее». Он, однако, пожал бы плечами, услышав протестующий крик внезапного отчаяния — ответ некоторых из тех, кто «ощутил в себе чувство, что он бесцельно несом в огромной вселенной сознания, среди бесконечного числа других атомов, все из которых ведут отчаянную борьбу за то, чтобы утвердить собственное существование за счет других»164. Такова была реакция человека, далекого от науки. Но даже специалист мог почувствовать некоторое головокружение. Герберт Спенсер признавался, что его преследовал «парализующий» вопрос: «Что если нигде не существует понимания того, что так непонятно нам?»165 Поколение спустя та же пугающая головоломка могла быть вызвана посредством ссылки на казалось бы чисто техническую загадку. Г.С. Гаррисон в действительности попал в самое сердце дарвинизма, когда заявил в 1930 году собранию Британской Ассоциации: «Человек обходился очень хорошо, когда он не был еще человеком, и никто пока не привел ни одного довода, объясняющего, почему он перестал быть обезьяной»166.
Гаррисон, по-видимому, не заметил философской глубины, скрывавшейся за его чисто техническим признанием факта, что мозг первобытного человека в своем развитии намного опережал его насущные «разумные» потребности. Это, однако, скорее всего несправедливо в случае Уоллеса, первого ученого, кто сформулировал то же самое возражение, побудившее Дарвина написать категорическое «Нет!» на полях его статьи. Дарвин, возможно, думал, что всего лишь отстаивает материалистические выводы своей теории. Он не обладал интеллектуальной глубиной, чтобы осознать, что возражение Уоллеса могло мотивироваться разумной частью человеческого естества, не желающей принять уничтожения разума «рассуждениями» (дарвинистскими или иными). Поклонникам Дарвина всегда было легче вспоминать о его личной доброте, чем о свидетельствах его интеллектуальных дарований. Но и здесь им приходилось обходить стороной собственные воспоминания Дарвина о том наслаждении, которое он испытывал, убивая из ружья, исключительно ради забавы, сотни птиц во время хорошей охоты. Бесцельная жестокость, проявлявшаяся в юном-Дарвине, все еще ждет своего исследования авторами психологических биографий, становящимися все более и более многочисленными среди историков науки. Впрочем, неочевидно, что многие, если вообще кто-либо, наберутся достаточной смелости, чтобы провести такое исследование.
Составляя свою автобиографию, Дарвин не вспоминает о радости, которую он испытал, когда заметил в одной из своих первых записных книжек, что если его эволюционная теория окажется правильной и если «воображению» позволено будет «разыграться», тогда мы — животные и люди — «можем все сплавиться в одно!»167 Еще менее он желал вспомнить, что эта «переплавка всех в одно» в бесцельном потоке и особенно «переплавка» человека просто в один из биологических видов была его главной вдохновляющей мыслью почти с того момента, как он сошел на берег с «Бигля». Публикация полного содержания «Ранних записных книжек» Дарвина вынуждает сделать вывод, что когда Дарвин писал свою «Автобиографию», он сознательно лгал, утверждая, что он медленно и бессознательно склонялся к агностицизму. Он старался обезопасить свою собственную семью, равно как и все викторианское общество, от неприятного шока, который вызвало бы открытие, что его «Записные книжки» отдают воинствующим материализмом. Главной мишенью «Записных книжек» является разум человека, эта «цитадель», по словам самого Дарвина168, которая должна быть завоевана его эволюционной теорией, если материализму суждено восторжествовать.
Те несколько лет, которые отделяют благочестивого натуралиста, выговаривающего офицерам «Бигля», когда едышал их бранящимися, от воинствующего материалиста «Записных книжек», возможно, были свидетелями личного кризиса. 'Всякая подробность о последнем могла бы послужить ключом к объяснению той неутомимой решимости, с которой Дарвин преследовал свою цель на протяжении почти полувека. Эта цель была, в конечном счете, не столько научной, сколько антирелигиозной, точно так же, как для Юма философия была менее важна, чем безрелигиозный мир души. У Юма «обращение» состоялось, когда он был еще юношей, не достигшим и двадцати лет. Дарвин «обратился», когда ему было около тридцати. Юм вспоминал об отвращении, которое вызывали у него проповеди об аде, изобилующие жестокими подробностями. Дарвин был окружен обходительными священниками, чей либерализм сделался главной мишенью оксфордского движения, возглавленного Джоном Генри Ньюменом. Они не делали большой упор на буквальное истолкование первой главы книги Бытия, которое Дарвин указал в качестве причины своего полного разрыва с библейским откровением. Очень многие христиане легко расставались с подобным буквальным истолкованием, не видя при этом никакой необходимости одновременно отбрасывать и все остальное. Истинная причина разрыва Дарвина с религией, быть может, навсегда останется неизвестной, но она должна была быть болезненно-внезапной, если мы хотим иметь объяснение его последующей упрямой решимости.
Викторианское общество не было готово к перемене столь драматической и к тому же за столь короткий промежуток времени. Оно предпочитало мягко соскальзывать по дороге, усыпанной розами, к материалистическому раю, нежели быть внезапно пересаженным в него. Путь от «Происхождения видов» к «Происхождению человека» был пройден относительно быстро, но на нем не встретилось ничего радикально нового. Материализм, сквозящий в «Происхождении человека» за исключением нескольких пассажей, был не столь грубым, как материализм ранних «Записных книжек», хотя и столь же последовательным. В то время как внезапное обнажение подлинного смысла эволюционного материализма определенно заставило бы викторианское общество почувствовать в какой-то мере цену сделки, то же самое общество могло найти для себя нечто утешительное на последней странице «Происхождения человека». Здесь, так же как и в большинстве других книг, последнюю страницу следовало читать прежде всего. В ней Дарвин предложил подчеркнуто ламаркистскую панацею, заключавшуюся в том, что «после длительной практики добродетельные наклонности могут наследоваться»169. Какое удовлетворение для благополучных викторианских семей! Все еще номинально христианские, но в действительности благородно (или неблагородно) языческие, они ничего не сохранили от Реформации, кроме доли в награбленных богатствах, поддерживая обеспеченное существование и будучи свободны от налогов на доходы и наследство.
Единственная спасительная благодать в этом поразительном обращении к ламаркизму заключалась в различии между «Происхождением человека» и «Происхождением видов». В «Происхождении видов» Дарвин неоднократно критиковал ламаркизм, а потому лишь скрыто использовал его. В «Происхождении человека», из-за сильного использования ламаркизма, Дарвин не мог критиковать его. Дарвин, цель жизни которого состояла в том, чтобы доказать, что цели не существует, был вынужден предоставить (из-за внутренней силы логики) много и других свидетельств нелогичности, неизбежно связанной с такой программой. Они со временем определенно составили «интересный объект для исследования», если воспользоваться фразой Уайтхеда170, хотя не с целью извлечь выгоду из ее язвительной резкости, нацеленной более на Дарвина и дарвинистов, нежели на сам дарвинизм. Регулярный выход наружу непоследовательностей и противоречий в трудах Дарвина и дарвинистов является, однако, бесспорным фактом. Хотя это было замечено, как только «Происхождение видов» положило начало мощному потоку дарвинистских объяснений эволюции, некоторые заметные подробности заслуживают того, чтобы о них рассказать.