Антропный принцип утверждает, что, начиная с самых ранних этапов своей эволюции, вселенная стремилась к тому единственному состоянию, которое одно могло благодаря своим специфическим физическим свойствам обеспечить две вещи. Первое — это формирование звезд, лишь вблизи которых могут существовать планетные системы. Второе — это преобладание углерода во вселенной, в пропорции, которая необходима для возникновения и сохранения жизни. При этом широко распространено мнение, что биологическая эволюция в конце концов приводит к образованию мыслящих существ, таких как человек. Не менее распространено предположение, что планеты с пригодностью среды обитания, подобной пригодности среды обитания на Земле, часто встречаются в планетных системах, которые, как ожидается, должны образовываться вокруг звезд определенного класса.
Это не означает, что признание, благодаря антропному принципу, пригодности космоса для разумной жизни способствовало поискам внеземных цивилизаций. Уверенность сторонников такового поиска имела своим главным источником то, что следует назвать прямо и сразу, а именно последовательный дарвинизм. Согласно дарвинизму, жизнь и разум являются необходимыми и неизбежными порождениями мира, где частицы материи и их физические характеристики производят в огромном разнообразии все новые сочетания и комбинации, последовательность которых представляет собой бесконечный поток. В рамках этой строго материалистической перспективы нет ничего более естественного, чем утверждать, что «мы не одни»155, и искать если не развитой внеземной цивилизации, то по крайней мере следы низших форм жизни даже на задворках нашей собственной планетной системы. Вопреки заверениям комитета при Национальной Академии наук США, никаких лишайников и мхов на Марсе обнаружено не было. Образцы почвы с его поверхности, как выяснилось, не содержали даже следов смерти156. Трехдневный карантин, которому подвергли астронавтов после их первого полета на Луну, чтобы они не занесли «лунных» бактерий, могущих составить угрозу для жизни на Земле, оказался совершенно излишним.
Хотя только несколько упрямых фанатиков от науки продолжают искать следы внеземной жизни в пределах Солнечной системы, перспектива обнаружить радиосигналы от других планетных систем все еще вдохновляет многих. Одна из причин их неприкрытой радости состоит в том, что любой намек на существование внеземной цивилизации, не говоря уже о конкретных доказательствах, более всего дискредитирует самую конкретную разновидность веры в существование цели, а именно, веру в воплощение Сына Божия здесь, на этой Земле. Именно в контексте поисков внеземных цивилизаций был создан образ путешествующего по планетам спасителя, при этом, наверняка, с плохо скрытой усмешкой157. Приверженцы поиска внеземных цивилизаций едва ли задумываются о мрачной подоплеке, таящейся за блестящим фасадом их ожиданий. Наиболее устрашающим из этих темных тонов даже не является возможность того, что вместо отдаленных родственников, готовых брататься с нами, мы найдем враждебный вид существ, которые решат использовать наши тела в качестве удобного источника ценного белка в полном согласии с дарвиновским принципом всеобщей борьбы за существование. К счастью, вся здравая физика пока солидаризируется с нобелевским лауреатом Э. Парселлом, который в 1961 году пришел к заключению, что межпланетные космические путешествия навсегда останутся на своем излюбленном месте, а именно, на этикетках спичечных коробок158.
Гораздо более серьезной угрозой является та, что нацелена на самое центральное в человеке, а именно, на его разум, а не на тело. Ибо если разумная жизнь есть лишь неизбежный, хотя непредвидимый и случайный результат игры темной материи и слепых сил, то на каком основании можем мы доверять разуму? Возможно ли в этом случае обладать уверенностью, что человеческий разум действительно знает вещи, а не является молекулярным слепком с них? Не становится ли в этом случае разум лишь мгновенной искрой на космическом светящемся экране? На последнюю альтернативу время от времени намекают в дебатах по поводу истинного смысла антропного принципа. Этот непосредственный вывод обычно упрятывается в наукообразных уклончивых рассуждениях, вместо того чтобы быть высказанным в откровенной наготе. За этими словесными упражнениями скрывается мнение, что категории разума предопределяют понятия и открытия физиков.
Этот прямой солипсизм, сопровождаемый или не сопровождаемый ссылками на берклианский идеализм, не был в моде у физиков, пока антропный принцип не принудил их столкнуться с такими нефизическими факторами, как замысел и цель. Мышление физиков, поддавшихся искушению априорно вывести физические свойства вселенной, уже в течение некоторого времени являет признаки солипсизма, этой наихудшей из темниц для человека. Остается только пожелать, чтобы все они обладали честностью Эддингтона, утверждавшего, что, обнаруживая что-либо на обширных берегах неизвестного, физик находит лишь отпечатки собственных следов159. Однако даже Эддингтон не смог понять, что превращение мыслящего «Я» в самодостаточную единицу лишает смысла не только усилия физиков, но любое усилие, посредством которого человек намеренно пытается выйти за пределы собственного «Я» или подняться над самим собой в своем стремлении к достижению целей.
Солипсизм — это доведение цепочки мыслей до горького конца, представляющего собой позицию, приятную лишь немногим закаленным душам. Гораздо более удовлетворительным представляется тот философский полустанок, который позволяет его обитателям наслаждаться естественным душевным здоровьем и делать из него теоретическую иллюзию. Наиболее продуманный и соблазнительный вариант такого полустанка был построен Кантом. Те, кто в нем достаточно начитан, должны были заметить искусные выдумки (концептуальные люки, иллюзорные перегородки, ложные лестницы, воображаемые окна), с помощью которых Кант старался показать, что вероятнее всего человек гнался за призраками, когда принимал три основных понятия традиционной метафизики: вселенную, душу и Бога. Рационально говоря, настаивал Кант, человек одинок; он не может никаким рационально «респектабельным» путем перейти к тому «вне», что составляет вселенную. Равным образом не представлялось рациональным для человека, согласно Канту, выводить из своего внутреннего мира существование нравственного Законодателя. Согласно третьей и четвертой антиномиям Канта, не может быть познано, свободен человек или нет, а потому нельзя узнать, является ли он морально ответственным. А если так обстоит дело, то целесообразные действия человека должны предстать иллюзиями, не говоря уже об их нравственном измерении.
Направленность этой интеллектуальной стратегии в сторону прямого материализма и атеизма была хорошо известна Канту, и тем не менее он упорно придерживался ее. Его отношение к Христу в его «Религии в пределах чистого разума»160 было столь же симптоматичным, сколь и его твердый отказ на смертном одре от услуг лютеранского священника. Утонченный атеизм, который он завещал потомству, допускал некое прагматическое принятие христианской религии с некоторыми из ее обрядов, но не искреннюю веру в них. Образованная широкая публика мало что в этом поняла и по большей части приняла на веру, что великий кенигсбергский философ «до основания ниспроверг метафизику»161. Эта последняя цитата взята из уже цитированных нами путевых заметок, в которых Готье описывал свое путешествие через Восточную Пруссию на обратном пути из Санкт-Петербурга в Париж. Ясно, что он повторял уже ставшее классическим клише.
Не следует, конечно, ожидать от литераторов осознания того, чего не может осознать большинство кантианских философов, а именно, что всякий, кто пишет книгу, и в особенности литератор, одновременно и поддерживает тезис Канта, и опровергает его. Сочиняя роман, писатель производит нечто, что существует даже тогда, когда его никто не читает и не разглядывает, и становится таким образом чем-то гораздо большим, чем кантовский «феномен». Апеллируя к воображению своих читателей, писатель использует тот же самый прием, которым Кант, вступая в противоречие с «критическим» статусом своей философии, пытался спасти связь между ощущениями и категориями. Вот почему кантианская философия превратилась, в изложении Вайгингера, в простое als ob, удобное притворство: человек должен мыслить и действовать, «как если бы» внешняя реальность существовала и была связной. В рамках такой перспективы, укорененной в воображении, не являющемся трансцендентным материи, цель может быть, самое большее, приятной иллюзией.
Бесцельность материалистической эволюции
Вайгингер был кантианцем также и в том, что рассуждал о воображении, сам таковым не обладая. Прямой противоположностью ему был Дарвин, чей главный козырь был в мощном использовании воображения. Он использовал воображение с одной единственной целью: уничтожить интеллектуальную убежденность в существовании цели. В пользу его проницательности свидетельствовало то, что он придал своему проекту глобальный, более того, космический масштаб. Но не в пользу его проницательности свидетельствовало то, что он лишь мимоходом заметил, что тем самым подрывает в человеке доверие к разуму. Это объясняет три главных реакции на «Происхождение видов». Первая заключалась в решительном неприятии. Глубочайшей причиной этого неприятия совсем не являлся страх, что если «Происхождение видов» дало правильный ответ на происхождение разнообразия форм жизни, то посещения зоопарка сделаются своеобразными визитами к предкам. Глубочайшей причиной было то, что, как верно подметил Честертон, теория Дарвина была бы верной лишь в том случае; если все различия, составляющие основу дискурсивного мышления, исчезли бы, слившись в неопределенного цвета потоке162. К сожалению, епископ Уилберфорс не видел этого, когда вступил в спор с Т.Г. Гексли по гораздо менее важному пункту, а именно, произошел ли последний от гориллы с материнской или с отцовской стороны.