Наиболее красноречивый пример этому явила космоогия конца XIX столетия123. Научные авторитеты того времени представляли вселенную как бесконечный трехмерный однородный конгломерат галактик, состоящий из двух главных частей. Одна часть — это наблюдаемая вселенная: она состояла из Млечного Пути, представлявшего собой ее основную плоскость, и огромного количества гораздо меньших спиральных галактик, расположенных вдоль «вертикальной» оси. Таким представлялось «аккуратное», почти «естественное» расположение, возможно, даже поддающееся анализу в рамках небесной механики. Только в одной книге по астрономии, написанной около 1900 года, мне удалось найти уподобление Млечного Пути повязке, которую космос несет на своем челе как свидетельство своей условности. Это уподобление представляло собой краткое изложение космологического аргумента, исходящего из специфичности космоса, единственного здравого исходного пункта для этого аргумента.
Вышеприведенное использование слова «часть» в применении к бесконечной вселенной являлось непростительно неправильным употреблением слова. В системе, одна из частей которой бесконечна, конечная часть, как бы велика она ни была, представляет собой нечто гораздо меньшее, чем капля, о которой мы никогда не говорим как о «части» океана. Составлял ли Млечный Путь порядка двадцати тысяч световых лет в диаметре, как считали астрономы в 1900 году, или же в пять раз больше, как выяснилось в 1920-е годы, все равно он был меньше, чем капля, в сравнении со вселенной, которая считалась бесконечной. Что касается бесконечно большей части, то в среде лидирующих ученых к 1900 году были популярны два утверждения. Одно утверждение гласило, что эта часть останется навеки непознаваемой. Молчаливое доказательство этого основывалось на другом утверждении, согласно которому физическое воздействие бесконечной части на «маленькую» известную часть считалось пренебрежимо малым. За обоими утверждениями скрывалось предположение, что Солнечная система расположена недалеко от центра Млечного Пути. Когда спустя двадцать лет астрономы пришли к единбдушному выводу, что наше Солнце находится на внешнем «рукаве» Млечного Пути, многие усмотрели в этом повторение уже начатого
Коперником «изгнания» человека из центра вселенной. Но уже полстолетия спустя человек снова оказался в центре, причем в значительно более серьезном смысле, чем тот, что могла обеспечить космическая топография.
Те, кто праздновал это Второе космическое перемещение человека как его дальнейшее унижение, не смогли понять, что человеческий разум был еще больше унижен распространенностью воззрения, согласно которому бесконечно большая часть не оказывала никакого ощутимого влияния на относительно малую конечную часть. В математически завершенной форме, сообщенной этому воззрению лордом Кельвином, оно выражало отупляющее подчинение догме о бесконечной евклидовой протяженности как единственно возможной основе физического существования. Прежде всего, лорд Кельвин и другие поборники бесконечной вселенной явили глубочайшее пренебрежение к аргументам, сформулированным десятилетиями ранее, которые опровергали все гипотезы, предложенные Ольберсом для разрешения оптического парадокса. Вопреки этим гипотезам, бесконечной частью вселенной нельзя было пренебрегать ни в одной уважающей себя физической космологии. Представлялось, что никто не понимал (не говоря уже о сожалении об утраченной целостности), что послушание догме о бесконечной евклидовой вселенной привело к разъединению сущности — вселенной — которая либо означала связную совокупность, либо вообще не имела права именоваться вселенной.
Умы, способные ужиться с этим космическим расщеплением, явили симптомы интеллектуальной шизофрении. Все это оказалось следствием учения, основывавшегося на ложной изначальной концепции, что вселенная «естественным образом» является тем, что она есть. Задействованная логика вела от априорного к реальному. Это направление было прямо противоположным тому, которое шло от несравнимо более величественной реальности Иисуса из Назарета через горнило суровейших испытаний, связанных с пониманием тринитарных догм. Симптоматично, что эти тринитарные догмы оказались лучшим гарантом того понимания вселенной, которое шло от фактов к идее ее разумной организации.
Теория относительности как путь к вселенной и выше
Ирония заключалась в том, что это слепое и ослепляюще действующее принятие разъединенной вселенной имело место как раз тогда, когда уже начала создаваться лучшая из космологических теорий. С самого начала эта работа явила себя как способ, посредством которого наука должна была впервые в ее истории получить непротиворечивое описание, по крайней мере, гравитационной вселенной, не постулируя, как это приходилось делать Ламберту, существование чисто гипотетических небесных тел. История или, точнее, историография науки все еще должна отметить подобающим образом заслуги Целлнера, который в 1872 году впервые использовал Риманову геометрию четырехмерного пространства как способ решения гравитационного парадокса. Его идея тотчас же нашла признание у британского математика В.К. Клиффорда, который увидел в ней путь к возвращению понятию «вселенная» интеллектуальной респектабельности.124 Все это осталось незамеченным менее чем десять лет спустя, когда академический мир готовился отмечать 100-летие опубликования «Критики чистого разума» Канта. Еще раз академическая ученость выказала свое уважение Канту, с его пустыми и ненаучными антиномиями, на основании которых тот пришел к выводу, что понятие вселенной представляет собой не что иное, как незаконнорожденный плод метафизических притязаний человеческого ума. Внутри небольшого островка научного мира, занятого проблемами космологии, никто не вспомнил о Целлнере, когда в 1900 году Шварцшильд привел на страницах известного научного журнала расчет кривизны пространства-времени для Млечного Пути как если бы последний представлял собою всю наблюдаемую вселенную. Даже если предположить, что Эйнштейн не знал о работе Целлнера (что весьма маловероятно), он едва ли мог пребывать в неведении о работе Шварцшильда. Как бы то ни было, последний с большим интересом следил за появлением общей теории относительности Эйнштейна, Она еще не была завершена, когда Шварцшильд уже указал на важное следствие этой теории: если звезда будет достаточно массивной и плотной, она может претерпеть гравитационный коллапс. Гравитация была, разумеется, первым кандидатом из числа физических сил для того, чтобы ввести в физику мир абстрактных тензоров общей теории относительности. Научный гений Эйнштейна проявился в том, что от случаев, связанных лишь с несколькими ускоренными системами отсчета (аномалии орбиты Меркурия, искривление световых лучей вблизи Солнца и гравитационное красное смещение света от массивных звезд) он смело перешел к обобщению своей теории на все ускоренные системы отсчета. Этот результат был приведен в 1917 году, когда была завершена работа над общей теорией относительности, включая и ее космологические приложения.
В ней впервые гравитационная вселенная была представлена как тесно связанная целостность с такими специфическими характеристиками, как полная масса (вычисляемая на основании средней плотности) и кривизна пространства-времени, т.е. величина, обратная радиусу наибольшей возможной траектории, допускаемой этой полной массой. Совокупность этих допустимых траекторий образовывала сферическую сеть, по причине чего эйнштейновскую вселенную можно было идентифицировать со сферой. Конечно, речь шла о четырехмерной сфере. Как таковую ее можно было наглядно представить, сведя ее к трехмерной модели, а именно, огромной сферической поверхности с расположенными на ней бесконечно тонкими двумерными кружками, воспроизводящими в данной иллюстрации трехмерных людей или произвольные движущиеся объекты. Поскольку их единственным разрешенным движением будет скольжение вдоль этой поверхности, ни одно из их перемещений, сколь длинным бы оно ни было, не может рассматриваться как движение в бесконечность.
Бесконечность, по крайней мере, в ее евклидовом смысле, уже не могла рассматриваться как нечто «естественным образом» порождаемое физическим существованием космоса. Голоса ученых, выражающие явное разочарование и даже недоумение по этому поводу, «естественным образом» прозвучали в 1920-ые годы, когда первая «ударная волна», вызванная общей теорией относительности, прокатилась по научному миру. Надежды о применимости евклидовой бесконечности к вселенной были нехотя оставлены. В научное сознание не проникла мысль, что печаль эта не была связана с евклидовой бесконечностью как таковой, представлявшей, в рамках общей теории относительности, лишь специфический частный случай среди многих, не менее специфических, геометрий и бесконечностей. Источник печали был связан с утратой предполагаемой «естественности» этой (евклидовой) бесконечности, поскольку таковая «естественность», казалось, изгоняла призрак условности космоса. Не было ли элементов трагикомического в том, что человек скорбел, вместо того чтобы радоваться этому исходу? Не расширяла ли эта условность космоса горизонты рациональности в смысле, бесконечно более глубоком, нежели могущем быть сообщенным геометрией?