К вящей заслуге Бентли, он также распознал, что идей бесконечной однородной вселенной может послужить научным прикрытием для атеизма. Физическая бесконечность могла быть с готовностью принята за бесконечное совершенство, а отсюда оставался лишь один шаг к тому, чтобы принять бесконечную вселенную за окончательное совершенное Сущее. Однако интеллектуальная атмосфера того времени все еще хранила в себе традиционные христианские элементы, которые препятствовали идее бесконечной вселенной завоевать быструю и широкую популярность. Даже в 1756 году, когда статья «Infini» появилась в издаваемой Дидро «Энциклопедии», в ней эксплицитно упоминалось об опасности приписывания бесконечности материальной сущности, будь это даже вселенная116. Возможно, это было лишь примером использования эзопового языка, которым пестрит это многотомное оправдание рационализма, скоро сделавшееся перевалочным пунктом на пути к прямому прагматизму или полному материализму. Последний буквально затопил Европу после того, как закончился постнаполеоновский период отвращения к Революции. Начиная с середины 1850-х годов, материализм, проповедуемый от имени науки и бесконечной вселенной, начал порождать подлинные бестселлеры, как если бы ему никогда более не предстояло быть дискредитиррвану вновь117.
Ранний и красноречивый эпизод в этом развитии связан с Галлеем, которому, разумеется, приходилось скрывать гораздо больше, чем Ньютону, унитарианство коего предполагало отрицание Воплощения и связанных с ним христианских догматов. Галлей вынужден был скрывать настоящий атеизм, по причине которого он немедленно лишился бы своей кафедры в Оксфорде. Как от атеиста, от него следовало ожидать проявления максимальных усилий с тем, чтобы спасти идею бесконечной однородной вселенной. Он в действительности проявил эти усилия, опубликовав в 1720 году первую печатную дискуссию об оптическом парадоксе в такой вселенной118. Парадокс (или контраргумент) состоял в том, что в подобной вселенной свет звезд будет бесконечно интенсивным в каждой точке неба. Представляется ли решение, предложенное Галлеем, двусмысленным оттого, что его фраза была порождением мимолетного научного жаргона того времени? Или, быть может, Галлей намеренно использовал необычное выражение в синтаксически неправильной фразе, с тем чтобы ее таинственность могла обезоруживающим образом подействовать на неспециалистов? Или он допускал (предпочитаемое истолкование его загадочной фразы), что распределение звезд не было однородным и что, следовательно, и сама вселенная не была однородной?
Если это было действительно так, то в какой мере замечал Галлей, что на карту поставлен его атеизм? Специфически неоднородная вселенная не может не вызвать вопроса: почему такая специфичность, а не иная? Не могло быть неизвестно Галлею, что Лейбниц, великий континентальный соперник британскому лидерству в науке, подчеркнул именно этот момент в своей статье от 1714 года, опубликованной в широко читаемом журнале и с прямой ссылкой на вселенную119. Во всяком случае, даже если вселенная была однородна в том смысле, в котором это представлялось метафизической угрозой для Бентли, была ли она защищена от вопросов относительно явных неоднородностей в малом масштабе и относительно специфичности крупномасштабной однородности? За этими вопросами скрывалась неизбежность признания того, что только Творец мог избрать специфичность, определяющую всю вселенную.
От слепоты к шизофрении
Что касается физической вселенной как совокупности вещей с количественными свойствами, то во времена средневековья горячо аргументировали, что вселенная не может быть бесконечной, поскольку актуально реализованное бесконечное (неограниченное) количество есть не что иное, как противоречие в определении. Количество ограничено по определению. Симптоматично, что в статье Галлея имелась мимолетная ссылка на эту проблему (хорошо знакомую средневековым философам), но ничего более Но самый серьезный недостаток этой ныне знаменитой Статьи заключался в другом. Подающий надежды ученый, Галлей был первым, кто наблюдал в телескоп Южное Небо с о-ва Святой Елены в 1679 году и видел Млечный Путь во всей его полноте. Но он сказался не единственным из ученых Нового времени, кто не уловил значения этого наблюдения для более глубокого понимания физической вселенной. Галилей — первый, кто наблюдал в телескоп удивительную плотность звезд в этом белесом поясе, не сделал из своего наблюдения выводов против аристотелевского учения о «совершенстве» сферы неподвижных звезд. Не усмотрел Галилей в этом наблюдении и возможных корректив к узко-гелиоцентрической модели вселенной. Тем более он не смог, в силу своего скрытого презрения к метафизике, увидеть в Млечном Пути величайшее свидетельство в пользу предельной специфичности вселенной. Единственное упоминание Ньютоном Млечного Пути было воплощенной тривиальностью, свидетельствующей о близорукости, если не о полной слепоте120. Но не является ли слепота по отношению к очевидному лучшим указанием на наличие некоей поврежденностй человеческого интеллекта, и не должна ли последняя быть особенно заметной в интеллекте, являющемся почти сверхчеловеческим?
Вопросы, подобные этим, возникают один за другим, когда мы размышляем о суждениях ученых касательно Млечного Пути, высказанных в течение полутора веков после того, как была впервые понята его истиннай структура. Последнее произошло в 1749 Году, а главным действующим лицом был Иоганй Генрих Ламберт, 21-летний Домашний учитель в замке вблизи Шюра в Швейцарии. В ясную августовскую ночь, когда Ламберт наблюдал звездное небо, очевидное раскрылось Для него: белизна Млечного Пути есть результат оптического эффекта, порожденного множеством звезд, заключенных в пространстве чечевичной формы, если смотреть на него вдоль линии, параллельной глазной плоскости. Одиннадцать лет спустя, Ламберт, будучи самоучкой с восьмилетнего возраста, что не помешало ему впоследствии стать членом Берлинской Академии наук, использовал Млечный Путь в качестве основной модели для описания вселенной в своих «Космологических письмах».121 Это описание представляло собою первую непротиворечивую космологию из тех, что были предложены до него и предлагались в течение определенного времени и после него. Ламберт ясно осознавал существование гравитационного парадокса бесконечной однородной вселенной. Поэтому он постулировал наличие полного баланса между центростремительными и центробежными силами в пределах приплюснутой сферы — воображаемой границы строго конечного числа небесных тел. В их центре находилось небесное тело, столь громадное, что его гравитационное притяжение могло бы удерживать на постоянной орбите все небесные тела, группируемые в системы и системы систем (построенные по образцу Млечного Пути). Мало кто, кроме самого Ламберта, искал эти гипотетические центральные тела, которые последний, в силу очевидных причин, считал темными.
То, что объяснение Млечного Пути в терминах ограниченного пространства формы чечевицы, удерживающего бесчисленное множество звезд, было очевидным, доказывается тем, что почти одновременно с Ламбертом оно было предложено двумя другими учеными-любителями. Один из них был Райт, который встроил свое правильное описание Млечного Пути в уродливую систему бесконечного числа млечных путей — столь многочисленных мест для вечной награды и наказания. Другим «любителем» был Кант, чей более широкий взгляд на Млечный Путь содержал в себе не больше рационального, чем система, предложенная Райтом. Свое объяснение белизны Млечного Пути Кант положил в основание космогонической гипотезы, которая от начала до конца представляла собой не что иное, как прямое злоупотребление наукой122. Что очень характерно, Кант говорил о существовании бесконечного числа галактик, организованных в еще более крупномасштабные системы. Согласно Канту, эти системы возникли из однородной космической материи и вновь превратятся в нее, так что могут возникнуть и вновь, как легендарный Феникс из пепла. Процесс возникновения напоминал распространение сферической волны плотности из гипотетического центрального пункта, причем максимумы и минимумы плотности соответствовали чередованию специфичности и однородности. Двадцать шесть лет спустя Кант имплицитно отказался от всего этого, когда заявил в «Критике чистого разума», что понятие вселенной является незаконнорожденным плодом метафизических притязаний человеческого ума.
Когда Кант, после непродолжительного забвения, вновь вошел в моду, философы (и вдохновляемые ими богословы) вспоминали, главным образом, его отрицание космологии, в то время как многие астрономы ссылались на него как на авторитетного сторонника учения о (евклидовой) бесконечности вселенной. Первым астрономом, из числа апеллировавших к авторитету Канта, был Ольберс, вернувший парадокс, некогда обсуждавшийся Галлеем, в сферу внимания научного сообщества и предложивший в качестве его решения поглощение звездного света межзвездным эфиром. То, что иерархическая космогония Канта указывала не на небесную иерархию, но на полный бедлам, было своевременно забыто. Но не задействовано ли в игру нечто греховное, когда человеческий разум желает видеть лишь определенные вещи и решительным образом закрывает глаза на другие? Заблуждения современного человека не соперничали бы с заблуждениями дикарей, если бы постоянная склонность к заблуждению не наличествовала всегда со времен Адамова грехопадения, так что первородный грех являлся удобным фильтром, защищавшим от правды и очевидных свидетельств.