К 1879 году Дарвин признал, что в его богословских воззрениях «есть немалая доля путаницы»6. Но он никогда не замечал с хотя бы подобной же точностью всю запутанность своих размышлений относительно научного метода. Был ли это метод или, скорее, «дорожный указатель», указывающий на специфическую область, а именно механизм эволюции, или же научный метод служил руководством ко всему, что под солнцем или даже над ним? Был ли это метод, касавшийся чего-то конкретного или распространявшийся на все, о чем когда-либо задумывался человеческий разум? Не обладая даже самой скромной мерой ясности относительно пределов применимости научного метода, Дарвин тем не менее еще раз попросил своего сына Френсиса написать от его имени краткое изложение его взглядов на отношение теории эволюции к богословским проблемам, не исключая Христа: «Я очень занят, я старый человек, и здоровье мое подорвано, поэтому не могу посвятить время тому, чтобы исчерпывающим образом ответить на Ваши вопросы, — впрочем, едва ли можно дать на них исчерпывающий ответ. Наука не имеет никакого отношения ко Христу, за исключением разве что того обстоятельства, что навык научной работы делает человека осторожным в принятии на веру каких бы то ни было свидетельств. Что касается меня лично, я не верю, что когда-либо имело место откровение. Что же до будущей жизни, то здесь каждый человек должен делать самостоятельный выбор между противоречащими друг другу и неясными вероятными мнениями».
Ответ Дарвина важен отчасти потому, что он является типичным для воззрений на Христа и будущую жизнь, преобладающих в секуляризованной культуре, которая претендует именоваться научной. Дополнительную важность приобретает ответ Дарвина в силу того воздействия, которое оказала теория Дарвина в плане способствования секуляризации современного мира. Не в последнюю очередь ответ Дарвина дает представление об ахиллесовой пяте этой секуляризованной культуры, гордящейся своей верностью эмпиризму. Дарвин, вероятно, считал, что наиболее сильной частью его ответа являлась ссылка на осторожность, которую должно порождать знакомство с научным методом. Он и не подозревал, в какой степени точно такое же понимание научного метода могло способствовать ничем не обоснованной дискриминации фактов, равно как и потрясающей нечувствительности к огромному числу фактов истории, которые, в отличие от фактов «науки», не могут быть воспроизведены.
Среди этих неповторимых фактов человеческой истории — индивидуальных и социальных, знаменитых и малоизвестных — ни один не вызвал столько интереса, как появление на исторической сцене Пророка из Назарета. Власть имущие, ученые, диктаторы, властолюбцы, политические безумцы — все они пытались игнорировать этот факт как обычный, ничего не значащий миф. Никто из окружения римского императора Домициана не имел ни малейшей задней мысли, видя, с каким презрением тот третировал простых родственников «Хрестоса», представленных ему7. Но уже через двести лет Империя вынуждена была начертать на своих знаменах тот позорный крест, который один лишь «Хрестос» превратил в символ победы
Рынок «задних мыслей» не оказался более насыщен во времена, которые вошли в историю под знаком возрастающей дехристианизации западного мира Слишком часто закамуфлированный в научные одежды, этот процесс эффективно убирает из поля зрения факты, которые не являются произведениями науки и науке этой не подвластны. «Научная» позиция, поощряющая нечувствительность к этим фактам, — это не что иное, как пародия на науку, достойная именоваться лженаукой. И это тем более справедливо, что к ним относятся также и факты, связанные с историей науки, столь отличные от фактов природы. Более пристальное рассмотрение этих «ненаучных» фактов истории науки, предлагаемое на нижеследующих страницах, должно иметь в центре поля зрения факт Христа, если этот факт действительно является самым значительным фактом в истории.
Окончательный наш вывод, что Христос является Спасителем науки в столь же подлинном смысле, в каком Он является также ее Создателем по преимуществу, не может, по всей видимости, завоевать скорое и широкое признание. «Общепринятый» взгляд на рождение науки слишком прочно укоренился даже в среде тех, кто считает, что они отдали должное не только науке, но также и Христу. Что же касается тех, кто не считает, что вообще что-либо надобно воздавать Христу, то таковые не расстанутся со своими взглядами до конца дней своих. Это со всей ясностью предвидел Христос, Пророк, недвусмысленно предрекший нескончаемую борьбу на этой земле. Дело Искупления должно было продолжаться и дальше, поскольку, покуда существуют люди, они должны быть избавлены из плена злых сил, интеллектуальных или прочих. Самое что ни на есть научное ХХ-е столетие неоднократно уступало этим силам и притом в немыслимо трагических масштабах, продиктованных именно колоссальной ролью науки. Серьезное и долговременное уменьшение этой отрицательной роли науки требует серьезного переосмысления, которое должно сфокусироваться на предмете самой науки, если оно желает дойти до сути проблемы.
Глава первая
Мертворождения науки
Блуждая между двумя мирами:
одним —
мертвым,
другим —
неспособным
родиться.
Мэттью Арнольд
Наука и вера в прогресс
Когда Дарвин рекомендовал сомнения относительно Христа от имени критического духа, поощряемого наукой, сомнения, безусловно, не дозволялись по отношению к Прогрессу с большой буквы. По мере того как подходила к концу вторая половина XIX столетия, похвалы в адрес прогресса уже принимали характер литературного клише. Автор мог без всяких колебаний использовать это клише даже для того, чтобы довести до конца незаконченную строку, не опасаясь, что его рассуждения покажутся избитыми или тривиальными. Так, начиная свой знаменитый роман о путешествии по России, Теофил Готье помянул добрым словом «наш удивительный девятнадцатый век», когда указал, что ему потребовалось «всего лишь» сорок или около того часов, чтобы доехать на поезде от Парижа до Берлина на своем пути в Москву. Однако немало подробностей описанного в романе путешествия свидетельствовали о том, что никакого прогресса не было достигнуто за целые столетия, если не тысячелетия. Достаточно вспомнить наиболее забавную часть обратного пути Готье в Париж весной 1867 года. Сначала он проехал на поезде примерно 150 миль от Санкт-Петербурга до Пскова, который он мог, со всеми на то основаниями, описать как последний аванпост прогресса. Оттуда он отправился в дальнейшее путешествие в телеге, сиденья в которой представляли собой веревки, протянутые от одного края до другого и покрытые овечьими шкурами. В течение трех суток ямщик погонял пять «лихих» лошадей по утопающей в грязи дороге, едва выделяющейся на фоне окружающих полей, на всем пути от Пскова до Кенигсберга протяженностью в 300 миль8.
Разумеется, такие провалы в «примитивные эпохи» были лишь временными. В качестве доказательства Готье мог сослаться на железную дорогу Санкт-Петербург — Москва, проложенную почти по прямой линии по гораздо худшей местности десятилетием или двумя ранее. Но не успел «железный конь» пробежаться от одного океана до другого через американский Дикий Запад, как его будущая Немезида — двигатель внутреннего сгорания, стал обретать свои первоначальные формы. В действительности еще более впечатляющие средства связи появились на исторической сцене. Уже закладывался первый трансатлантический кабель, а вскоре телефоны начали соперничать с телеграфом. Едва закончилось XIX столетие, как Маркони послал первые радиосигналы через Атлантический океан.
Осторожность вскоре оказалась неразумной альтернативой в предсказаниях о масштабах прогресса, который, разумеется, отождествлялся с научными и техническими достижениями. Симон Ньюкомб, первый известный американский астроном, доказывал невозможность механического полета лишь за семь лет до того, как братья Уайт поднялись в воздух на сконструированном ими самолете. Тридцать лет спустя подобная же осторожность оказала плохую услугу Резерфорду, когда тот охарактеризовал разговоры о промышленном использовании ядерной энергии как «бредовые». И еще тридцать лет спустя и притом только за четыре месяца до Хиросимы Ванневар Буш ссылался на свои исследования по взрывчатым веществам, чтобы убедить только что вступившего в должность президента Трумэна, что атомная бомба никогда не сможет взорваться.9 Он же пополнил список своих неосуществившихся научных прогнозов доказательствами, опубликованными около 1950 г., невозможности создания такого рода ракет, которые вскоре прошли успешные испытания и ныне известны под названием межконтинентальных баллистических. Параллельно с созданием этих ракет обычным делом стали межконтинентальные путешествия. Прогресс вскоре привел к возможности исследования Луны и планет, в немалой степени благодаря развитию средств компьютерной техники. Маршалл Маклахан, должно быть, имел их в виду, когда писал в 1965 году: «В перспективе электрических средств связи земной шар не более чем деревня».10 Как бы то ни было, по мере того, как XIX век шел к своему заключительному десятилетию, вера в прогресс приобретала характер религиозного убеждения, которое живо описано в воспоминаниях Стефана Цвейга:
«Вера в непрерывный, неиссякаемый „прогресс" была для этой эпохи настоящей религией; действительно, люди верили в «прогресс» даже больше, чем в Библию, и эта вера представлялась оправданной ввиду каждодневных новых чудес науки и техники. Общее повышение уровня жизни становилось все ощутимее, все стремительнее, все распространеннее по мере того, как этот век мира на земле подходил к концу... Комфорт проник из домов знати в жилища буржуазии; уже не требовалось ходить за водой к колодцу или в коридор, тратить усилия с тем, чтобы разжечь огонь в камине. Распространилась гигиена, исчезла грязь. Люди сделались более красивыми, более здоровыми, более крепкими: их тела закалялись от занятия спортом; все меньше и меньше приходилось видеть на улицах искалеченных, изувеченных тел, случаев запущенного зоба. И все эти чудеса принесла с собой наука, этот архангел прогресса... Что же удивительного в том, что этот век гордился собственными достижениями и считал каждое новое десятилетие провозвестником лучшего мироустройства? Возможность возврата к прежнему варварству, каким виделась, например, война между европейскими нациями, казалась столь же далекой, как демоны или ведьмы; наши родители и деды были непоколебимы в своей убежденности, что различия между народами и верованиями постепенно исчезнут и таким образом мир и безопасность — эти величайшие из благодеянии — станут уделом всего человечества»11.