Хотя и не сам св. Франциск Ксаверий, да другие миссионеры-иезуиты пытались в как можно более выгодном свете представите превосходство западной науки, особенно астрономии, по мере того как они старались привить уважение к христианству в Китае, в котором они скоро увидели потенциально величайшее значение для будущего христианского мира. Астрономия, которую они предлагали, была птолемеевской. Хотя они охотно демонстрировали телескоп, имя Коперника не должно было упоминаться102. Это не означает, что небезошибочный характер двух осуждений Галилея не осознавался тогда же, когда они были произнесены. Декарт и немного позднее протестант Лейбниц являются главными тому свидетелями. То, что папская безошибочность едва спаслась из сурового испытания, которым явилось дело Галилея103, могло, однако, стать ясным только по мере того, как гелиоцентризм получил экспериментальное подтверждение в XIX столетии благодаря наблюдению звездного параллакса и опыту с маятником Фуко.
В начале XVII века ни на одного ученого не могло подействовать в качестве решающего доказательства то огромное упрощение, которое вытекало из гелиоцентрического расположения планет. Главной причиной этому явилась неспособность Коперника предложить более точные предсказания положений планет, чем те, что выводились на основании геоцентрической астрономии, во впечатляюще детальной и согласованной форме изложенной в «Альмагесте» Птолемея. Работа Коперника могла, с этой точки зрения, показаться лишь переписыванием Птолемея. Основа — евклидова геометрия — была точно такой же, равно как и использование таких главных элементов птолемеевской астрономии, как эпициклы и деференты, не говоря уже о ее устарелой тригонометрии. К тому же и данные были практически теми же. Коперник добавил лишь менее тридцати собственных наблюдений к сотням наблюдений, заимствованных им из «Альмагеста», Наконец, что тоже имело значение, его измерительные инструменты были очень несовершенны. Изобретение телескопа все еще оставалось делом неопределенного будущего.
Можно задать вопрос, почему открытие Коперника не было предвосхищено древними греками? Готовый ответ, чтр Коперник был гением, на самом деле, — обычный уход от вопроса, тем более потому, что среди древних греков не было недостатка в гениях как раз в астрономии. Одним из них был Аристарх Самосский. Его метод измерения абсолютных размеров Солнца и Луны, равно как их расстояния от Земли по сей день приводит в восхищение любой чуткий ум. Не меньшим гением был Архимед, использовавший результаты, полученные Аристархом, для вычисления количества песчинок, могущих уместиться внутри сферы неподвижных звезд, которая тогда рассматривалась как граница вселенной. Архимед предлагал эту задачу как головоломку для развлечения своего царственного патрона в Сиракузах.
Как Аристарх, так и Архимед могли без труда опередить Птолемея на несколько столетий в написании сочинения, равнозначного «Альмагесту». А коли так, нельзя ли считать вполне разумной возможность, что Аристарх Самосский мог написать не только краткий «Альмагест», но также предложить и головоломку — гелиоцентрический вариант последнего? В качестве головоломки гелиоцентрическая модель вполне могла оставаться в пределах перспектив подавляющего большинства греческих астрономов. Они все целиком и полностью разделяли методологию, выработанную Платоном. Их сложные и замысловатые комбинации кругов, дуг и радиусов предлагались лишь как разнообразные способы «спасти явления»104. Они были средствами предсказания, но никоим образом не отражением реальности. Программа их заключалась в решительном отказе искать истину о физической вселенной. Ничто не было бы более соблазнительным в рамках этой печально упрощенной перспективы, чем составление гелиоцентрической головоломки, в которой перемещение Земли из центра вселенной рассматривалось бы лишь как остроумная фантазия или, в лучшем случае, как чисто вычислительный инструмент.
Представляется, что Аристарх замахнулся на гораздо большее, чем на еще одну неубедительную попытку «спасти явления». Возможно, это и было причиной, почему его идея была подхвачена лишь одним древнегреческим астрономом (Селевком). Если бы Аристарх не придал, по крайней мере, отдельные черты реализма своей гелиоцентрической гипотезе, то ее не изобличал бы как святотатство такой истинный глашатай эллинистической культуры, как Плутарх105. Плутарх, бывший в течение ряда лет первосвященником в Дельфах, самом центре греческого язычества, должно быть, ощутил вызов, брошенный язычеству гелиоцентризмом. Птолемей, который мог без труда выработать короткий технический эскиз на основе Аристархова предположения, вместо этого отверг последнее как явное нечестие на самых первых страницах «Альмагеста»106.
Уже в силу одних только этих причин было бы естественным предположить, что совершенно иные религиозные мотивы должны были руководить Коперником, когда он смело связал свою научную судьбу с гелиоцентризмом. Стандартное утверждение, что он был человеком Возрождения, - не более, чем дешевый отвлекающий маневр. Он определенно не был одним из тех возрожденческих гуманистов, которые с презрением отзывались о науке как неизмеримо уступающей в достоинстве «литературе», часто сводившейся к мелочному педантизму в вопросах грамматики. Он не скомпрометировал себя увлечением алхимией и невежественными анимистическими представлениями о вселенной, главными проводниками которых были Парацельс, Бруно и Фладд. Он в действительности был бесконечно далек от пананимизма, который Бруно использовал как прикрытие для своих пантеистических воззрений. Заслуга написания первой книги о Копернике принадлежит, конечно, Бруно, но непонимание и злоупотребление гелиоцентризмом в «Вечере пепельной среды» слишком бросались в глаза. Френсис Эйтс, лучший современный специалист по Бруно, ожидавшая прямо противоположного, когда начинала читать вышеупомянутое сочинение, в конце концов пришла к выводу, что если бы Коперник был еще жив в 1584, он скупил бы все экземпляры только что опубликованной «Вечери...» и сжег их на костре107.
Это был не первый и не последний поворот в истории современной науки, который должен был бы явить веем, кроме не замечающих своей слепоты гордых рационалистов, образ падшего человека. Если гелиоцентризм предстояло спасти, а с ним спасти и будущее науки, то его следовало спасать не только от небезошибочных церковных деятелей, которые с течением времени могли извлечь и извлекли из всего этого урок. Гелиоцентризм скорее следовало спасать от «первосвященников» секуляристской антицеркви, готовых , скрывать свое мракобесие под покровом, символизирующим безошибочность, ложно приписываемую науке.
Но еще задолго до того, как эти «первосвященники» прочно утвердились, сам Коперник должен был обрести некую спасительную благодать. То, что эта благодать была по своему характеру строго религиозной, можно предположить на основании признания, симптоматичного по своей краткости. Это признание было сделано в заслужившей много похвал книге о революции в астрономии, написанной изощренно тенденциозным историком науки Александром Койре, которого многие из ныне стареющего поколения историков науки любили вспоминать как «учителя». Главная цель Койре состояла в дискредитации утверждения Дюгема, что средневековая наука, в особенности в той форме, которую придали ей Буридан и Орем, органично переросла в науку Галилея. Поэтому Койре не мог ничего большего сказать о религиозных убеждениях Коперника, чем то, что тот был «добрым католиком»108. Поскольку это признание исходит от открытого агностика, пропитанного духом французского Просвещения, оно значит очень много. Не то, чтобы Койре желал объяснить различные возможные значения словосочетания «добрый католик». По всей видимости, он хотел, чтобы каждый понимал его по-своему. В таком случае, оно могло означать, что Коперник был «добрым», но не обязательно думающим католиком. Но это как раз то, что не проходит в случае мыслителя ранга Коперника.