Только историк идей, не способный или не желающий принять всерьез подлинно христианские убеждения Евсевия, с насмешкой отвергнет это последнее утверждение. За его кажущейся нелепостью скрывается широко разделяемое христианское убеждение в полной разумности устройства вселенной, — убеждение, коренящееся в вере в подлинную божественность Слова. Любой историк определенно не сможет отрицать наличие непрерывной традиции у такового убеждения в рамках западного христианства, где предстояло зародиться науке. Единственным «ученым» возражением может быть лишь вопрос о том, является ли за те десять столетий, отделяющих Афанасия или Августина от Буридана или Коперника, письменная христианская традиция касательно этого убеждения достаточно «непрерывной» и «полной».
Здесь не место для реконструирования этой традиции, которой будет посвящена специальная работа.96 Во всяком случае, историк, ценящий только сочинения, но не авторов, ибо последние бывают ему несимпатичны, сделается пленником своих собственных симпатий. В этом случае он ограничится полушутливыми замечаниями относительно Буридана и Орема в доказательство того, что последние были не верующими, но скептиками97. За этим жонглерством скрывается «догматическое» убеждение, что ни один разумный человек, тем более человек, творчески одаренный в науке, не может чистосердечно принимать на веру основные христианские догматы. В результате Коперника изображают как мыслителя, разделяющего идеалы эпохи Возрождения. Это делается с очевидной целью минимизировать поддержку, которую он получал от своей христианской веры, когда замыслил и развивал свои взгляды, проложившие путь к истинно научным воззрениям на вселенную, что является величайшим вкладом в науку.
Саморазрушительное отрицание
Даже без того, чтобы предварять тему следующей главы, которая начнется с описания христианских основ гелиоцентризма, имеется уже, кажется, под рукой достаточно фактов, чтобы доказать абсурдность утверждения, что учение о сотворении мира из ничего является величайшим абсурдом. Фихте был не первым и не последним из мыслителей Нового времени, кто настаивал, что «принятие учения о творении является основным заблуждением всякой ложной метафизики и религии и, в частности, является исходным принципом иудаизма и язычества». Но, быть может, он был первым, кто заявил, что «отрицание учения о творении — это первый критерий истины» как понимаемой Христом!98 В свете этого необычного хода рассуждений искусство «перетолкования», жертвами коего стали столь многие современные умы, может рассматриваться как основное проявление первого из вторичных последствий первородного греха.
Что еще хуже, Фихте апеллировал к «правильно предятому» евангелию от Иоанна в поддержку своего утвержденния, единственной заслугой которого является тот свет, который оно проливает, благодаря своей полной неприкрытости, на подлинную природу немецкого идеализма. Если бы св. ап. Иоанн был еще жив, когда Фихте читал в 1806 году в Берлине свои лекции о путях к «блаженной жизни», он повторил бы ему слова из своего евангелия: «Люди возлюбили более тьму, нежели свет» (Ин. 3, 19). Безответственное манипулирование историческими фактами, лежащее в основании высказывания Фихте, является следствием бесстыдного априористского отношения к истории, характерного для всего немецкого идеализма от Канта к Гегелю и далее. Идея саморазвития абсолютного духа через истерию как будто взывала к абсолютно ошибочным иллюстрациям. Этот фарс сопровождался гордым отказом, очевидным уже у Канта, признавать свои ошибки в вопросах истории. Гегелевское «тем хуже для истории» может быть апокрифическим, но все же, несомненно, характерным для гегельянства высказыванием.
Логика выполнила свой долг и в других заслуживающих быть отмеченными случаях. Подсказка Фихте не требовалась для Уильяма Джемса, когда тот в своей книге «Плюралистическая вселенная» отозвался с похвалой об индуистском пантеизме. «Интеллектуальная ясность» последнего противопоставлялась им «учению» Церкви» о сотворении из ничего, как будто это учение подразумевало «внешнего изобретателя» и исключало «божественное пребывание»99 Пантеизм был единственной религией, совместимой с прагматизмом Уильяма Джемса, послужившим для западного человека одною из главных замен христианских идеалов. Замена — это выбор нового спасителя. Фихте обрел для себя спасителя в «Wissenschaft», едва ли равнозначной строгой, науке. Неудивительно, что он предпочитал как можно меньше говорить о реальной вселенной. Равным образом и Джемс, самыми слабыми моментами творчества которого были его высказывания о точных науках, по образцу которых он безуспешно пытался построить психологию, тяготел к политеистическому мистицизму. В рамках последнего вселенная сразу распадалась на несвязные множества, как будто созданная несколькими богами.
Чтобы отметить полное отсутствие новизны в выборе Джемса, следует знать об аргументе св. Афанасия, ныне уже полуторатысячелетней давности: «Если бы существовало множество богов, то обязательно было бы и несколько вселенных. Ибо равным образом нелепо, что несколько богов сотворили одну вселенную или что одна вселенная была сотворена несколькими богами». Симптоматично, что эта фраза наличествует в знаменитом сочинении св. Афанасия «Против язычников»100. Как мы покажем в следующей главе, нелепости, вытекающие из допущения существования нескольких вселенных, включают и необычайно антинаучные, поскольку они относились ко вселенной, наиболее необычайному объекту, когда-либо доступному научному познанию.
Центральный момент интеллектуальной истории, тесно связанный с историей науки, может, казалось бы, явиться аргументом необычайной силы в этот век науки. Было бы, однако, проявлением полного непонимания христианского учения о спасении ожидать скорого обращения от приверженцев идеализма или прагматизма (между которыми со держится много вариантов антикатолических убеждений), когда их вниманию будет предложен подобный аргумент. В конце концов, даже не все те, которые считают себя причастными к этому спасению, постоянно помнят об этом важном примере, указанном нами в этой главе, возможно, потому, что наука является для них не таким легким предметом, как теология. Они еще должны осознать угрозу, которую таит для теологии ее предполагаемая простота. В смысле более глубоком и широком, чем кто-либо может догадываться, в наш век науки существует потребность в теологическом спасении интеллекта, осуществляемом через обращение к науке. Это спасение поможет вызволить теологию с края той пропасти, в которую она неуклонно сползала в течение определенного времени, главным образом оттого, что многие богословы желали, чтобы их труды выглядели «научно», не зная при этом, что такое настоящая наука. Они проглядели элементарный факт, а именно что сложные модели, построением которых занимается наука, должны, для того чтобы существовать, наличествовать в сущностях или существующих вещах. Вот почему эти богословы сделались нечувствительными к целостной совокупности существующих вещей, т. е. к вселенной, несмотря на то что она остается, поскольку она существует, единственным надежным путем для богословски настроенного интеллекта к познанию Бога, дающего существование всем и вся.
Глава третья
Вселенная и спасение
Все имеет значение —
кроме всего.
Г. К. Честертон
Гелиоцентризм и христианская вера
Для христианина спасение означает приход Спасителя в полноте времен. Христианское ощущение этой полноты всегда напоминает о тайне, хотя и не до такой степени, чтобы лишить ее разумности. Различные доводы — библейские, археологические, литературные и политические — поддерживают богословскую концепцию, что во времена императора Августа еврейский мессианизм созрел для того, чтобы быть вынужденным вспомнить о своих духовных целях и осуществить их. Что же касается таинственности полноты времен, то один из аспектов этой таинственности заключается в том, что лишь спустя пять столетий она стала точкой отсчета для новой и окончательной мировой хронологии. Здесь был сокрыт существенный плод мудрости ретроспективного взгляда, которой не обладали смелые социальные инженеры Французской революции. Они, очевидно, думали, что их начинание будет иметь долговременный успех, когда начали отсчитывать годы с 1792. Возможно, их вдохновляло то обстоятельство, что всего лишь порядка полувека назад хронология, известная как «лето Господне» имела, по крайней мере, двух соперников. Тогда год, например, 1742 г. н.э., мог все ещё именоваться 2545 (считая от основания Рима) или 5562 (считая от сотворения мира в рамках упрощенного прочтения Ветхого Завета). В противоположность ожиданиям этих социальных инженеров, неожиданная стойкость (по крайней мере в Западной Европе) хронологии, начинающей отсчет лет от Рождества Христова (не предписанной ни Папой, ни королем), оказалась такой, что она легко пережила революционный переворот в культуре, хотя одно время казалось, что Христос и христианство бесповоротно уничтожены Робеспьером и его последователями.
Полнота времен могла легко ассоциироваться с десятилетиями, которые были свидетелями культурно-политического объединения римлянами «ойкумены», в целом расположенной по берегам Средиземного моря — обычного внутреннего моря. Эта точка зрения, в рамках которой очень большое значение придавалось великому установлению, предсказанному еще Вергилием и осуществившемуся как будто при императоре Августе, стала менее убедительной с тех пор, как «ойкумена» внезапно съежилась до статуса простой провинции на обширном глобусе. Это произошло тогда, когда корабли, отправившиеся в плавание из некогда знаменитых древнеримских портов (Генуя, Севилья, Лиссабон, Нант и Плимут) достигли Карибского моря, открыли обширный новый мир Америки и установили также постоянные связи с такими отдаленными странами, как Китай и Япония. Обитатели последней поставили в тупик даже такого знаменитого проповедника христианского спасения, как св. Франциск Ксаверий, своим вопросом о времени рождения Христа.101 Если бы японцы могли подозревать в то время, что им предшествовали по меньшей мере сто тысяч человеческих поколений, то рождение Христа могло выглядеть безнадежно запоздавшим для всех и вся, Во всяком случае, они в ответ на проповедь св, Франциска Ксаверий возражали что никакая весть не может быть действительно важной, если ее обнародование задержано на пятнадцати веков Единственное, что мог предложить св. Франциск Ксаверий в качестве ответа, было контрвозражение; не чувствовали ли японцы, еще до его прихода с, благой вестью о Христе, что убийство и, в особенности, воровство (в последнем он быстро распознал природный порок местных жителей) являются безусловным злом? Только когда это было признано, христианство смогло закрепиться. Однако знакомство с христианством не могло быть достигнуто без ознакомления с Западным миром,