Вера в сотворение из ничего одна лишь могла предуказать то направление развития, которое уже в столетие гениев (что будет детально обсуждаться в следующей главе) будет понимать «автономность» как самоочевидную истину, т. е. априорно. Спад богословской глубины скоро сделался предвестником научных мелей, на которых предстояло потерпеть крушение немалому числу великих ученых. Единственным извиняющим обстоятельством для них была так называемая «интеллектуальная атмосфера» — понятие, введенное в оборот во второй половине столетия гениев85, — действовавшая подобно густому туману. Именно «интеллектуальная атмосфера» того времени помешала им распознать христианское происхождение тех пеленок, которые растущая как на дрожжах наука пренебрежительно отбрасывала прочь.
Чтобы оценить по достоинству вклад христианства в рождение науки и увидеть его в историческом контексте, мы должны вновь вернуться к эпохальному фрагменту Буридана. Там, как было показано, Буридан ввел приложение теории импетуса к небесным движениям, проводя аналогию с длинным прыжком, т. е. самым обычным земным движением. Разговор в едином ключе об этих двух движениях предполагал убеждение, что все тела во вселенной в определенном смысле равноправны. Это убеждение, которое, согласно всем имеющимся свидетельствам, было вполне естественным для Буридана, показалось бы совершенно чуждым большинству греческих мыслителей эпохи античности. Сущностное различие между небесной (надлунной) и земной (подлунной) материей было для Аристотеля и Плотина не только философским убеждением, но также и религиозной догмой. Это различие на практике равнялось различию между божественным и мирским. О глубине этой убежденности или догмы говорят те меры, которые были приняты против Анаксагора, отважившегося утверждать, что черный камень (метеорит), упавший в Эгоспотаме на полуострове Пелопоннес, был обычным камнем, несмотря на его очевидное надлунное происхождение.
Греки, евреи и мусульмане
Те греческие интеллектуалы, которые все же пытались разрушить ту стену, которая в сознании большинства разделяла небесную и земную материю, могли сделать это только очень большой ценой. Последняя состояла в исчезновении рационально постижимой связности в материи, низведенной ао одного уровня. Хаотичность господствовала в демокритовской вселенной, в которой атомы и даже целые миры были представлены во всех возможных размерах. Та же самая хаотичность проглядывала в той роли, которую Эпикур (а позднее Лукреций) отводил самопроизвольному «отклонению» атомов, которое одно лишь могло обеспечить их слияние в более крупные тела. Что же касается рациональности вселенной стоиков, основанной на всеобщей роли огня, то она была лишь смелым вызовом перед лицом фундаментальной иррациональности и безнадежности.
Помещение всей материи на один уровень было напрямую связано с верой в сотворенность вселенной. Эта связь прослеживалась только тогда, когда сотворенность означала строго, подчеркнуто и недвусмысленно сотворение из ничего. Если отсутствовало четкое принятие именно такого определения сотворенности, то «уравнивание» всей материи, столь важное для будущего науки, не следовало подчеркнутым образом, а временами даже не следовало вообще скольнибудь определенно. Пространные сочинения Филона Александрийского, в приверженности которого монотеизму, нет оснований сомневаться, являются особенно характерными в этом отношении. Они не содержат явного признания сотворения из ничего, и в них можно отыскать лишь одно утверждение, имплицитно признающее таковое сотворение86. Радикальный разрыв с аристотелевским разграничением между небесной и земной материей равным образом отсутствует в сочинениях Маймонида — другого выдающегося еврейского интеллектуала, отличавшегося значительной литературной продуктивностью. Его критика в адрес Аристотеля столь же фрагментарна, как и та, что содержится в сочинениях Крески87, написанных двумя столетиями позже, когда Аристотеля так же смело критиковали на латинском Западе, как до этого горячо почитали. Ясных воззрений на сотворение из ничего не следует, разумеется, искать в темном потоке еврейской каббалистики, ведущей свое начало от поздней античности через средневековье и далее.
Беглый взгляд на современные еврейские воззрения на сотворение мира представляется не менее поучительным. Их неортодоксальная ветвь показывает растущую тенденцию к пантеизму, т. е. к ослаблению монотеизма в той мере, в какой он не включает в себя утверждение о сотворении мира из ничего. Избегание говорить о сотворении мира из ничего, характерное для некоторых современных ортодоксальных еврейских богословских трудов, посвященных творению, оправдывается там на том основании, что таковое учение не содержится в эксплицитном виде в 1-й главе книги Бытия. Подобный ход рассуждений весьма многозначителен88. Реальная причина может лежать в увековечении радикально негативной позиции, занятой палестинскими иудеями поколение спустя после Филона по отношению к александрийскому иудаизму. Эта негативная позиция включала в себя подозрительное отношение к подробностям священных книг, написанных на греческом языке в александрийской диаспоре. Палестинский раввинат, перешедший на позиции крайнего консерватизма после разрушения Иерусалима в 70 г., едва ли мог с симпатией относиться к «нововведениям», якобы содержащимся в этих книгах, хотя на самом деле они лишь эксплицитно излагали то, что неявно содержалось в священных книгах, написанных на древнееврейском языке. И, что еще более важно, симпатии, проявленные христианами к этим книгам, могли лишь спровоцировать обратную реакцию в противоборствующем лагере.
Несомненно, что светские ученые будут с подозрением относиться к религиозному объяснению неспособности эллинистической и средневековой еврейской интеллектуальной традиции обеспечить прорыв, подобный тому, что был достигнут Буриданом. Предпочтение, отдаваемое светской наукой чисто социологическим объяснениям, воочию явит свою несостоятельность, когда мы обратимся к мусульманскому миру. В отличие от евреев — рассеянных, разрозненных, лишенных корней на многие столетия вследствие разрушения Иерусалима легионами Тита в 70 г. н. э., — мусульманский мир очень скоро превратился в обширную политике-социальную общность: наподобие огромного полумесяца, он протянулся от Индии до Франции вдоль южных берегов Средиземноморья. Что бы там ни говорили о Магомете как о пророке (который должен, как явствует из самого термина, предсказывать наперед события — искусство, которым Пророк отнюдь не отличался), он определенно был завоевателем с самого начала. Он ни на мгновение не допускал и мысли о возможности мирно уединиться со своими воззрениями в каком-либо безопасном уголке Аравийского полуострова не приходила в голову подобная мысль и его последователям, и тому были чисто религиозные основания, представлявшие собой горячее рвение распространить «чистый» монотеизм Перспектива богатой добычи, сопутствующей священной войне, конечно же, не угашала этого рвения.
«Чистый» монотеизм, распространяемый с подобным рвением, был воплощенным волюнтаризмом, ибо Бог-Творец (Аллах), согласно Корану, должен был оставаться свободен от всякой последовательности и согласованности, которую мир, свободно сотворенный Им, мог бы «наложить» на Него. Ортодоксальные мусульманские богословы делали все возможное, чтобы показать несостоятельность понятия вселенной, подчиняющейся согласованным законам, ибо это было ущемлением абсолютной свободы Аллаха делать все согласно Своей воле. Мутакаллимы, или представители ортодоксального течения в исламе, видели в законах природы лишь некоторые привычки, подобные вошедшему в обычай царскому выезду по улицам города. Подобно тому как царь мог в любой момент изменить установившийся обычай, точно так же и Аллах может в любой момент изменить законы, действующие в любой части вселенной или во вселённой в целом. Этот живой образ, пользуясь которым Маймонид, занимавший должность врача халифа в Каире, характеризует мировоззрение, порождаемое мусульманскими представлениями о Творце, более красноречиво, чем многие длинные трактаты. Не менее симптоматичной была и неспособность Маймонида отметить губительное влияние подобного мировоззрения на развитие науки.
За меткой аналогией Маймонида касательно своенравности в природе скрывалось поклонение своенравному Творцу, чей образ сквозит между строк Корана. Чрезмерный упор на волю Аллаха в противовес Его рациональности установил бескомпромиссный лейтмотив «чистого» монотеизма, в основу которого кладется Коран. С точки зрения подобного «чистого» монотеизма христианское учение о Троице являло собой не что иное, как завуалированную форму политеизма, долженствующую быть стертой с лица земли89. Классический христианский ответ (который утверждает Существование Единого Бога в трех Лицах, отрицая при этом отдельное личностное или «психологическое» сознание для отдельных Лиц, определяемых как «relationts subsistentes» — «отношения, ставшие сущностями», и взывает к мусульманам исправить их неверные представления) слишком хорошо известен, чтобы развивать его здесь. В этот век науки более красноречивый ответ может быть дан в терминах бессмертного изречения: «по плодам их познаёте их»; имея в Виду, что речь идёт о научных плодах или о плодотвбрностй в науке.