Первое, что следует отметить в наш научный век относительно этих суждений, это то, что они предвосхищают первый закон движения Ньютона. О предвосхищении говорится в том здоровом эволюционистском смысле, который предполагает развертывание, а не тот дешевый трюк, в котором взрослых кроликов вытаскивают из шляпы. Второе, что необходимо отметить — это подлинно космический масштаб данного предвосхищения. Едва ли следует в этой связи принимать всерьез постулаты некогда превозносимого эмпиризма, согласно которому прогресс науки осуществляется посредством постепенного накопления данных. Парадоксально, что в первоначальной бэконовской форме этого «индуктивного» эмпиризма даже не предполагалось, что человека следовало бы «навести» на какую-либо конкретную идею, чтобы он хотя бы знал, что искать, покуда сбор данных шел своим чередом, а исследователь упорствовал в своей слепой и непреклонной решимости72. Вопреки ожиданиям Бэкона, . история современной науки явила не только решающую роль направляющих идей, но также и то, что плодотворность идеи пропорциональна ее масштабности. Поэтому представляется вполне научным, что Буридан придал космический масштаб своему изложению идеи инерциального движения в терминах теории импетуса. Его не ожидала судьба, подобная судьбе древнекитайских мыслителей, которые — помянем еще раз Нидема — утратили интеллектуальное мужество исследовать вещи в небольшом масштабе, разуверившись в их рациональности в масштабе, наибольшем из возможных.
Вселенная в 1-й главе книги Бытия
Вот почему требуется развернуть как можно более полно ту космологическую схему, которая питала утверждения Буридана, хотя на первый взгляд эти утверждения плохо поддаются таковому анализу. Фраза: «Когда Бог сотворил мир» — не Столь ясный указатель, каким была бы фраза: «В начале сотворил Бог небо и землю». И все же эксплицитная ссылка Буридана на седьмой день творения является достаточно ясным доказательством того, что он мыслил в терминах космологической перспективы, исподволь действовавшей как одно из средств спасения разума. Исподволь — не в единственном смысле. Во-первых — достаточно вспомнить о современных так называемых «креационистах», — эта перспектива слишком часто может действовать подобно повязке, надеваемой на глаза, т. е. явиться прямой противоположностью спасительному процессу. Это случается всегда, когда за деревьями не видят леса, т. е. когда внимание настолько приковано к конкретным деталям, что упускается из виду общая картина, а вместе с ней и истинное послание, заложенное в ней. Многочисленные истолкования 1-й главы книги Бытия, составленные за последние двести лет, являют собой именно этот случай73. Во-вторых, тонкость этой космологической перспективы, первые формулировки которой мы находим в Ветхом Завете, действовала как спасительная благодать для разума, потому что не предполагала ничего, что разумом не могло быть постигнуто.
Не превосходит естественные силы разума говорить о происхождении мира в терминах создания космического шатра за шесть дней74. Временной промежуток в неделю указывал на искусность предприятия, и о том же свидетельствовали отдельные его этапы. Этапы указывали на Зодчего, Который вынужден был в самом буквальном смысле начать с нуля и идти вперед единственно разумным путем. Он имел в своем распоряжении лишь бесформенную хаотическую материю (tohu vabohu). Бесформенность была настолько полной, что была равнозначна полной тьме, что является, возможно, наилучшей языковой метафорой для обозначения небытия.
Только после того, как Зодчий производит свет (1-й день), Он осуществляет логичным образом первый шаг в создании, а именно возводит остов здания. Совершенное господство Зодчего над бесформенной материей проявляется в Его способности создать сначала высшие структуры космического шатра, а именно небесный свод, Отделяющий воды, которые над твердью, от вод, которые под твердью (2-й день). Только после этого следует создание фундамента, т. е. возникновение твердей земли, безопасно плавающей по бездонным водам (3-й день). Одновременно с землей появляются и растения, согласно широко распространенному в древности взгляду, что влажная земля самопроизвольно порождает всякого рода растительность75. И вот, когда уже готов весь остов, может последовать украшение его двух главных составных частей (верхней и нижней). Звезды, солнце и луна появляются на небесном своде (4-й день), а непосредственно за этим следует появление птиц, зверей и рыб как завершение земной части всего строения (5-й день). Шестой день описывает, и это вполне логично, вселение в космический шатер человека как помощника Божественного Зодчего, Который почил от всех дел Своих на 7-й день — день отдыха уже согласно закону Хамураппи, являющемуся на тысячу лет древнее книги Бытия. Ввиду всеобщей употребительности семидневной недели в древней Месопотамии, объявление седьмого дня днем отдыха не следует рассматривать как особое заимствование из вавилонской мифологии.
Первая глава книги Бытия покажется воплощенной рациональностью в сравнении с кровавой неразберихой, описываемой в Энума Элиш — главном памятнике вавилонской космогонии. В последнем красноречивым образом отсутствуют утверждения, что мир, сотворенный Мардуком, действительно хорош. Утверждения 1-й главы книги Бытия о том, что каждый этап творения хорош, а все творение, уже завершенное, «хорошо весьма», можно рассматривать как свидетельство того, что никакая злая сила (не говоря уже о злой силе, отождествляемой с материей) не принимала участия в создании космического шатра. Но те же самые утверждения более непосредственным образом могут указывать на устойчивость всего творения. Если уж говорить о тех качествах, которыми хорошее творение должно обладать, так это устойчивость и долговечность. Тот, кто сомневается в этом, пусть поразмыслит, почему так редки хорошие пломбы в этот век космической технологии.
Вселенная и Завет: пророки и псалмы
Вышеприведенное рассуждение относительно устойчивости мира как строения может показаться тривиальным, но оно, безусловно, является богословским в лучшем библейском смысле. Исследованиям, посвященным ветхозаветному учению о творении и Творце, все еще предстоит найти решающий довод, который мог бы решительно опровергнуть излюбленное клише многих специалистов по Ветхому Завету. Клише это состоит в утверждении, что Ветхий Завет столь явно и исключительно имеет своим предметом историю спасения (истолковательное повествование о чудесном вмешательстве Божием в судьбу еврейского народа), что в нем невозможно обнаружить и следов космологии, эквивалентной естественной теологии. Это утверждение является частью более общей концепции, стремящейся противопоставить друг другу еврейскую и греческую ментальность, или, более широко, разум и откровение. Факты, однако, свидетельствуют о том, что в Ветхом Завете верность Бога в истории подтверждается не только ссылками на уже имевшее место спасительное вмешательство Божие в человеческие дела76,но очень часто также и указанием, четким и детальным, на верность, регулярность и долговечность природы, сотворенной Богом. Нигде в Ветхом Завете нет даже намека на утверждение, что, лишь взирая на великие события истории спасения, человек может постичь свидетельства надежности и устойчивости природы. Напротив, надежность (регулярность) и устойчивость природы вновь и вновь провозглашаются качествами, непосредственно очевидными для каждого мыслящего существа. Более того, эта очевидная регулярность или верность вновь и вновь указывается в качестве главного основания для веры в непреложность обетовании Божиих в истории спасения.
Некоторые из наиболее ярких указаний такого рода возникают в самом неожиданном контексте. Таковым контекстом являются страдания евреев во время вавилонского пленения. Ради пробуждения в себе хоть искорки надежды на грядущее восстановление Иерусалима они требовали от Иеремии чудесного знамения, указывавшего на присутствие Бога в истории спасения. Хотя на карту была поставлена их вера именно в Бога спасающего, Иеремия решил укрепить ее, сославшись на верность Бога как Творца природы, явствующую в последовательной смене дня и ночи (Иер. 33, 20—21). Иеремия допускал сомнения в верности Бога историй лишь для тех, кто считал возможным прекращение этой естественной череды, которая в своей неизменности несет печать верности Бога-Творца.
Аргумент Иеремии (очень напоминающий аргумент 88 псалма) явно представляет собой доказательство «от противного», т. е. от абсурдности всякого предположения, что порядок природы может явить какую-либо неустойчивость, Почти в том же ключе использует Иеремия подобное же доказательство «от противного», когда описывает устойчивость физического мира (последовательную смену дня и ночи) как завет между Ягве и природой, который скорее будет нарушен, нежели Его верность завету, заключенному Им с народом израильским (Иер. 33, 25—26). Еще ранее перспектива исчезновения Израиля как народа провозглашается столь же абсурдной, как и предположение, что последовательность смены дня и ночи, установленная Ягве, когда-либо нарушится (Иер. 31, 35 — 36).
Опираясь на этот аргумент, Иеремия вторит уже установившейся пророческой традиции. Непреложность судов, которые Исайя и Второисайя провозглашают как долженствующие совершиться над Израилем и другими народами, основывается на безусловном подчинении природы слову Божиему, которым она была сотворена в начале (Ис. 40, 12—26). То, что Кир окажется верным орудием в осуществлении решающего поворота в истории спасения, провозглашается достоверным со ссылкою на непререкаемую власть Бога над вселенной (Ис. 44, 24). Та же самая сила, характеризующаяся абсолютной неотвратимостью, призывается в свидетели для того, чтобы заставить поверить в возобновление Иерусалима (Ис. 45, 12). В последнее подобает верить столь же твердо, как тверды основания, на которых установлена Земля (Ис. 45, 18) Пророк не избегает обобщений и придает последним космический размах. Ни одно из речений Божиих, касающихся истории спасения, не должно рассматриваться как сказанное напрасно, ибо в природе ничто не происходит напрасно (Ис. 55, 10). Эта концовка, внешне так напоминающая рассуждения Аристотеля или стоиков, была тем не менее чисто еврейской. Разумеется, лишь Ягве может привести все процессы, происходящие в природе, к их цели, но эта возможность допускается лишь со ссылкой на окончательный суд над всеми (Ис. 23, 10—11; 21, 13; 24, 4). Каким бы ограниченным ни было знакомство людей с книгами пророков, знание и популярность книги псалмов были неограниченными. Псалом 88 представляет собой не что иное, как тематическое развитие и решение вопроса, можно ли доверять Богу истории спасения, несмотря на катастрофы, грозящие погубить дом Давида. Ответ дается в терминах истины космического масштаба, касающейся долговечности неба, и в терминах абсолютной власти, которой лишь Творец может обладать над видимым миром. Осуществляемый в этом псалме переход от «свидетельства небес» к «собранию святых», а не в обратном направлении, не есть случайность. Тот же переход составляет смысловую основу псалма 18, в котором сначала повествуется о порядке, который являет физический мир, что служит преамбулой к теме нравственного порядка, обеспечиваемого соблюдением Закона. Ту же самую схему мы видим и в псалме 135. Здесь слова о бесконечной любви Божией расположены между повествованием о творении и воспоминанием об исходе из Египта. Ввиду этого последовательность двух знаменитых псалмов — 103 и 104, — первый из которых прославляет физический мир как свидетельство о Творце, а второй прославляет чудеса, — явленные в исходе из Египта, — не должна казаться случайной. Подобная же последовательность наличествует в псалме 31 и в псалме 96.