Но прежде чем перейти к изложению эпохальных утверждений Буридана, предвосхищающих первый закон Ньютона, следует сказать несколько слов о Копернике. В определенном смысле, Коперник вовсе не был оригинален в том, что пожелал поместить Солнце в центре орбит планет (и в центре вселенной), хотя это и оказалось важным для будущей судьбы физики. Его рассуждения носили вполне обычный характер, когда он отвечал на возражения, касающиеся того, что в случае вращения Земли птицы, облака и тела, падающие с башни, останутся позади62. Это просто-напросто доказывает, что во времена Коперника решение этой проблемы, принадлежащее Орему, соделалось уже широко известным. Это решение Коперник не мог позаимствовать ни у одного из трех греческих мыслителей — Гераклида, Филолая и Никиты (Гикеты) Сиракузянина — которых он упоминал как древних защитников гипотезы о вращении Земли; равным образом, не мог он позаимствовать это решение у того греческого мыслителя, которого он не упомянул в числе прочих защитников учения о движении Земли, а именно, у Аристарха Самосского — главного провозвестника гелиоцентризма в эпоху античности63.
Даже если бы Декарт и не знал о Буридане и Ореме, он, как последователь Коперника, не мог не заметить в замечательном труде последнего ядро того принципа, который в изложении самого Декарта сделался формальным излйжением закона инерции, ныне известного как первый закон Ньютона. Но если бы даже Декарт и осознавал, сколь многим он обязан Копернику, он все равно не поведал бы об этом своим читателям. Гении из «столетия гениев» считали для себя излишним проявлять интеллектуальную честность признанием своего долга перед предшественниками. Еще менее охотно желали они осознавать себя должниками средневековых ученых, ибо в то время Средние века уже стали именовать «мрачной эпохой»; последнее явилось, разумеется, лживым, но очень популярным культурным клише, изобретенным гуманистами эпохи Возрождения, слишком часто злобно презиравшими науку.
Непринужденность интонаций Буридана
Причиною для открытого разговора о Буридане является нечто гораздо большее, чем научная щепетильность, не говоря уже о той ее разновидности, которая практикуется некоторыми историками науки, готовыми всецело посвятить себя расставлению точек над «i». Тщательное исследование фактов объяснит нам, почему так легко было Копернику, Декарту, Кеплеру, Галилею и многим другим ученым меньшего калибра принять в качестве истинного утверждение, что все тела на земле разделяют ее движение, вращательное и орбитальное. Это также объяснит, почему и сам Буридан не выказал признаков мучительных интеллектуальных исканий, формулируя утверждения, которые можно справедливо рассматривать как свидетельство о рождении ньютоновской и современной науки. Объяснение же заключается в том, что все вышеперечисленные ученые веровали в спасительное Рождение, некогда совершившееся в вертепе.
Буридан сформулировал свои знаменитые утверждения в комментариях к книгам Аристотеля «Физика» и «О небе». В последней Аристотель, как подобает истинному греческому язычнику, говорит о вечности вселенной как о самоочевидной истине64. Естественным следствием этого было утверждение о вечности и неизменной равномерности движения сферы неподвижных звезд и прочих небесных сфер. Христианину оставалось лишь выразить несогласие с этим, и многие так и делали, притом в полемически заостренной форме, еще задолго до Буридана. В этом единодушном несогласии с Аристотелем они могли спорить лишь относительно оснований своего несогласия. Буридану, должно быть, часто доводилось слышать о знаменитом споре между Фомой Аквинским и Бонавентурой касательно того, является ли невечность вселенной, т. е. ее четко определенное начало во времени, истиной, которую можно почерпнуть только из откровения, или же эту истину можно обосновать рациональными доводами65. То, что богословие, или, скорее, откровение ясно утверждало невечность вселенной, было со всеми формальностями торжественно провозглашено еще за сто лет до Буридана. Это произошло в 1215 году на IV Латеранском соборе. Постановление Собора, обязывающее верить, что все творение, духовное и материальное, было создано ex nihilo и in tempo re66, могло только укрепить уже достаточно сильную веру в оба эти положения. В противном случае, несогласие не проявилось бы лишь в одном случае, а именно, в сочинениях Сигера Брабантского67.
То, что разделяется всеми, часто представляется неинтересным и почти не имеющим последствий, хотя на. самом деле все может обстоять прямо противоположным образом. Знаменитые фрагменты из Буридана прекрасно это иллюстрируют. Буридан не занимается пространными опровержениями утверждения Аристотеля о вечности вселенной. Не придает он и слишком большого значения вопросу, можем ли мы постичь невечность вселенной только из откровения, или же также и посредством разума. В любом случае невечность вселенной являлась фактом для Буридана, как христианского натурфилософа. В этом отношении он не являл собою исключения среди множества других христианских интеллектуалов, будучи лишь одной, хотя и драгоценной каплей в великой культуре или культурном сознании.
Эта культура не только отличалась в данном отношении от всех предшествующих культур, но именно в силу данного отличия обладала огромным преимуществом перед иими. Преимущество заключалось в том, что тот, кто является обладателем факта, естественно, может посвятить себя размышлению о том, каким образом данный факт проявляет себя в реальности. Эта естественность отчасти проявляется в интонациях Буридана, отчасти — в широте его перспектив. В определенном смысле, наиболее удивительным аспектом обоих из его знаменитых утверждений, касающихся физического объяснения начала всякого, в особенности небесного, движения, является формулирование их в контексте анализа того, как начинаются к продолжаются два типично земных движения. Одно из этих движений — это раскручивание тяжелого точильного колеса, другое — разбег, благодаря которому можно увеличить длину прыжка68.
На этом этапе нет большего искушения, чем спасовать перед мудростью всезнающего «заднего ума». В рамках ретроспективного рассмотрения легко утверждать, что Буридан отталкивался в своих рассуждениях от наблюдаемых обыденных фактов и затем экстраполировал их на космос в целом. Такая эмпириомонистская реконструкция происхождения учения Буридана об инерциальном движении, земном и небесном, едва ли все же достигнет своей предполагаемой детеологизирующей цели. Умаление значения христианских богословских оснований и стимулов для открытия Буридана только усилит тезис о том, что античная греческая мысль нуждалась в спасении. «Естественное» происхождение теоретического прорыва, осуществленного Буриданом, подразумевало бы наличие принципиальной возможности для древних греков достичь того же и поставит нас перед необходимостью объяснить их загадочную неспособность реализовать эту возможность. Насколько далеки они были от реализации этой возможности, должно быть ясно из аристотелевского объяснения движения стрелы, в рамках которого стрела якобы испытывает толчок от воздуха, замыкающегося позади нее, несмотря на сопротивление воздуха, находящегося впереди нее69. Буридан, напротив, подчеркивал наличие сопротивления воздуха, когда указывал, что теория импетуса объясняет, почему
«...тот, кто желает прыгнуть на большее расстояние, предварительно отступает назад, чтобы сильнее разбежаться, так чтобы благодаря разбегу он мог приобрести импетус, который перенес бы его на большее расстояние в прыжке. При этом человек, подобным образом разбегающийся и прыгающий, не ощущает того, что воздух движет его, но скорее чувствует, что воздух, находящийся впереди него, оказывает ему сильное сопротивление».
Такова «преамбула» к эпохальному космологическому обобщению70. Богословский контекст, в котором оно сформулировано, будет неудобен только для тех, кто ради сиюминутного удобства готов забыть, что вся наука есть космология:
«Также, поскольку Библия не утверждает, что соответствующие разумные сущности движут небесные тела, можно было бы сказать, что не представляется необходимым постулировать наличие таковых сущностей, ибо можно ответить, что Бог, когда создал мир, привел в движение каждую из небесных сфер как было угодно Его воле, и, приводя их в движение, Он сообщил им импетусы, которые далее двигали их, так что Ему более не приходилось поддерживать их движение, кроме как в силу общего влияния, посредством которого Он сопровождает Своим содействием все, что происходит; ибо таким образом „на седьмой день почил Бог от всех дел Своих, котоые делал" (Быт. 2, 2), поручив другим действия и претерпевания поочередно. И эти импетусы, которые Он сообщил небесным телам, не уменьшились и не уничтожились впоследствии, ибо в небесных телах не существовало наклонности к другим движениям. Не было там также и сопротивления, которое могло бы уничтожить или уменьшить импетус. Впрочем, я не утверждаю это категорически, но скорее высказываю предположение, с тем чтобы я мог испросить у моих наставников в богословии научить меня в этих вопросах тому, как эти вещи происходят»71.