Таковы были некоторые из многих симптомов застоя, упоминания о котором содержатся в живо написанной и многократно издававшейся книге Уильяма Джемса «Начала психологии»50 , хотя в ней и отсутствуют попытки выяснить причины этого застоя. Ревностный истолкователь религиозного опыта в рамках модели, в которой объект поклонения неизменно оказывается порождением собственного «я» молящегося, Джемс едва ли мог видеть реальные различия в многообразии религий. Поэтому исследователи древних цивилизаций, которые брали на вооружение его психологическое объяснение религии, также рисковали не увидеть реальных различий между ними. Примером тому является заслужившее множество похвал исследование древних культур — Вавилона, Индии и Египта, — принадлежащее Джакетте Хоукс. В нем религия выделяется в качестве главной побудительной силы к созданию тех величайших памятников, в особенности пирамид, которые эти культуры оставили после себя. Она, разумеется, не использовала материалистические объяснения, согласно которым каждая цивилизация должна была иметь самопроизвольное рождение и, скорее всего, также и бесконечный рост, т. е. то, что у большинства из древних цивилизаций явно отсутствовало. По словам Джакетты Хоукс, когда мы пытаемся пользоваться этими объяснениями «как и многими другими упорядоченными экономическими и социальными схемами, мы как будто сталкиваемся с чем-то вроде автомобиля без двигателя или доспехов без рыцаря. Отсутствует динамика»51.
Чтобы подкрепить собственный тезис, она упомянула о средневековых соборах как о порождениях подобных же религиозных устремлений52. Но если религии Древнего Египта и средневековой Европы реально ничем не отличались, то чем объяснить, что они столь по-разному выразились в величественных памятниках? Проявлением одного из этих различий были механические часы — основное украшение готических церквей, начиная со второй половины XIII века. Наиболее значительный прогресс, который воплощали в себе эти часы, не заключался в механизме двойной обратной связи, который впервые в истории преобразовал ускоренное падение тяжелых тел в движение с постоянной скоростью53. Равным образрм основное значение прогресса, воплощенного в механических часах, не состояло в значительно более полном упорядочении повседневной жизни, как это пытаются представить некоторые «апостолы» технологической культуры54. Значительно более важным было новое понимание движения. Новое учение о движении, благодаря которому наука обрела свое первое жизнеспособное рождение, явилось, таким образом, для науки ее действительным спасением, Если бы современная секуляризованная культура не предрасположила себя, на манер Генри Адамса, видеть противостояние между Богородицей и динамо-машиной55, она бы не стала игнорировать стопроцентно научные открытия, заставляющие говорить о зарождении подлинной науки в средние века. Задачей следующей главы будет раскрытие связи между рождением науки в современном понимании с тем Рождеством, которое навсегда останется отождествленным с Богородицей.
Глава вторая
Рождение, которое спасло науку
Скажу я, признание Бога в Христе,
Принятое твоим разумом, решит для тебя
Все вопросы на земле и за пределами ее.
Роберт Браунинг
Удивительная естественность Коперника
С позиций конца XX столетия должно представляться очевидным, что наука наличествует лишь в той мере, в какой ее предметом являются вещи в движении. Грандиозным доказательством этому являются космические полеты, которые, как и другие великие достижения науки, зловещим образом открыли путь новым возможностям трагических злоупотреблений. Создание все больших ускорителей является не менее весомым доказательством того, что главным делом науки является исследование движения и что потенциальные проклятия для человечества сокрыты и в этом деле. Все современные физические лаборатории с некоторых пор представляют собой замысловатые устройства, предназначенные для того, чтобы уловить движущиеся объекты, включая мельчайшие и таинственнейшие. Их цепочка тянется от сцинтилляционных экранов, счетчиков Гейгера и камер Вильсона, оставивших глубокий след в истории науки немногим меньше столетия назад, через кадмиевые стержни атомных реакторов середины века и вплоть до гигантских камер, установленных в глубоких шахтах для регистрации нейтрино, в невероятных количествах неизменно пронизывающих все тела.
Последовательное развертывание все более удивительных средств связи иллюстрирует все то же первенствующее значение движения для физики. Сначала это было использование движения потока электронов в металлических проводах, затем улавливание волн, излучаемых благодаря ускорению электронов в антеннах; после этого — прослеживание «скачков» электронов вокруг атомного ядра, и еще позднее — движения их таинственных антиподов, называемых «дырками», в полупроводниковых устройствах, произведших революцию в технике. Десятилетие спустя историю техники уже определяла волоконная оптика, представляющая собой новый способ каналирования фотонов при субсветовых скоростях. Ныне техника пребывает на пороге новых коммерческих применений, после того как в феврале 1987 года было обнаружено, что сверхпроводимость, представляющая собой практически беспрепятственное движение электронов, может возникать в определенных соединениях при температурах, ненамного превышающих точку кипения жидкого азота56.
Все эти начинания и чудеса предполагают постоянную опору на три сформулированных Ньютоном закона движения: 1) закон инерциального движения с постоянной скоростью, которое может быть вызвано однократным сообщением импульса покоящемуся телу; 2) закон равенства силы произведению массы на ускорение; и 3) закон равенства всякого действия тому противодействию, которое оно вызывает.
В нынешнем 1987 году, когда человечество отмечает 300-летие выхода в свет книги Ньютона «Математические начала натуральной философии», может показаться кощунственным помыслить о каком-то ином источнике открытия этих законов, кроме гения самого Ньютона. Он конечно был гением также и в том смысле, в котором гений означает с трудом скрываемое осознание себя своего рода сверхчеловеком. В последние двадцать лет своей жизни Ньютон охотно соглашался выступать в роли такового. Он не возражал против того, что для выдающихся гостей, со всех концов Европы устремляющихся в Лондон, он сделался одной из главных достопримечательностей. Уже пребывая в лучах славы, он пожелал проявить немного деланного смирения. Приписываемое ему древнее изречение: «Если я видел дальше других, то это объясняется только тем, что я сидел на плечах гигантов»57, — разительно контрастировало с его действительным отношением к ученым, в которых он неизменно видел потенциальных соперников, могущих умалить его славу. Его спор с Лейбницем касательно приоритета в открытии дифференциального исчисления выставляет его далеко не в лучшем свете. То же самое можно сказать и о его более раннем столкновении с Гуком по поводу приоритета в открытии закона об обратной пропорциональности силы тяготения квадрату расстояния. Хотя в студенческие годы Ньютон изучал физику по знаменитому учебнику картезианца Рохо, тем не менее, много позднее, он тратил дагоценное время на вымарывание ссылок на Декарта из своих рукописей, дабы потомки ее догадались, сколь многим обязан был Ньютон великому французу. Все эти старания, однако, оказались напрасными, потому что знаменитые «вопросы» из его «Оптики» были перенасыщены картезианскими понятиями.
Во всем этом Ньютон был истинным сыном столетия, которое Уайтхед знаменательно окрестил «столетием гениев»58. Галилей начал свою карьеру с непростительного плагиата, представив телескоп венецианскому сенату в качестве собственного изобретения. То, что обман был быстро выявлен, практически не имело никакого значения. Закон, гласящий, что победитель забирает все, распространился также и на гонку за приоритетами в науке и технике. Поэтому неудивительно, что честь открытия закона свободного падения, по обычаю, всецело приписывается Галилею, хотя в действительности ему принадлежит первенство лишь в выводе зависимости пути, покрываемого при таковом падении, от квадрата времени. Многие и до него считали таковое падение разновидностью равноускоренного движения. Это должно было быть хорошо известно Галилею, получившему первоначальные знания о неаристотелевских концепциях инерциального и ускоренного движения благодаря штудированию учебников, попавших в Италию стараниями руководимой иезуитами Римской Коллегии59. Не мог он не знать и о работах схоластов, в основном доминиканцев, из Саламанкского университета, являвшихся главными продолжателями идей, составлявших основу еще более ранней традиции преподавания физики в Сорбонне. Нечто подобное можно почти автоматически заподозрить в случае Декарта, если вспомнить, что он получил образование в иезуитской коллегии Ла Флеш. В то время как Галилей узнавал о чрезвычайно важной новой физике из вторичных источников, Декарт почти наверняка копался в книгах, напечатанных в начале XVI века, когда издатели все еще усматривали возможность извлечь прибыль из публикации конспектов средневековых лекций, составленных по меньшей мере столетием ранее60.
Все это уводит нас назад, примерно к 1400 году, когда делом первостепенной важности для ученых было получить копии (почти неизменно написанные скорописью) комментариев Буридана к сочинению Аристотеля «О небе» Еще большей была потребность в аналогичных комментариях, составленных Оремом, преемником Буридана на кафедре философии в Сорбонне. Орем обсуждал в деталях преимущества допущения о суточном вращении Земли61 Наибольшей физической сложностью в рамках этого допущения было объяснение того, почему тела, не «привязанные» к Земле — птицы, облака, и даже камни, падающие с башни, — не остаются позади на быстро вращающемся земном шаре. Ответ Орема заключался в том, что вращение Земли передавалось также и вышеперечисленным телам к сохранялось ими без какого-либо уменьшения. Формулируя это утверждение около 1370 г., Орем просто указал на специальное приложение учения Буридана о происхождении постоянного движения небесных тел.