ивный перевод знаменитого эссе о природе фотографии (стр. 3 из 3)

Alexander Gardner. Lewis Payne before his Execution.1865

По мнению Барта, "в любой цветной фотографии цвет -- это сделанная позднее добавка к первоначальной правде Черного и Белого. Цвет для меня -- что-то искусственное, румяна (вроде тех, которыми румянят трупы). Потому что для меня важна не "жизнь" фото (понятие чисто идеологическое), а уверенность в том, что фотографируемое тело касается меня своими собственными лучами, а не добавочным светом. (Таким образом, фотография зимнего сада, пусть совсем бледная, для меня -- сокровище лучей, шедших от моей матери-ребенка, от ее волос, от ее кожи, ее платья, ее взгляда в тот самый день.)". В этой абсолютизации черно-белой правды фотографического света, в этой поэтизации Химии, вырывающей у вечности пучок драгоценных лучей, проясняется смысл названия книги Барта, связанного с образом света, а не темноты, ибо фотография в ней трактуется как эманация, а не как перспектива, открывающаяся в пустоте темной камеры.

Барт предостерегает против "приручения" фотографии, против ее превращения в кодированное, прочитываемое искусство, против его тотального подчинения студиуму в ущерб пунктуму и тому удивительному, магическому и даже безумному, что он несет с собой. "Есть своего рода связь (клубок) между Фотографией, Безумием и еще чем-то... Сначала я назвал это: любовное страдание... Разве мы не влюблены в некоторые фотографии?.. Но это было не совсем то... В любви, пробужденной Фотографией (некоторыми фото), слышалась другая музыка со странно старомодным названием: Сострадание. Я восстановил в памяти все изображения, которые меня "укололи" (ведь таково действие пунктума)... В каждом из них, неизбежно, я преодолеваю ирреальность представленной вещи и сумасшедшим образом попадаю внутрь зрелища, образа, обнимая своими руками то, что мертво, то, что собирается умереть, как это сделал Ницше, когда 3 января 1889 года он бросился, рыдая, на шею агонизирующей лошади: сойдя с ума от сострадания". "Общество старается образумить фотографию, умерить безумие, которое грозит взорваться перед лицом того, кто на нее смотрит. Для этого в его распоряжении есть два средства. Первое состоит в том, чтобы делать из Фотографии искусство так как ни одно искусство не бывает безумным... Другое средство "образумить" Фотографию в том, чтобы делать ее всеобщей, стадной, банальной до такой степени, что рядом с ней уже не может быть какого-то другого типа изображения, в сравнении с которым она могла бы выделяться, подтверждать свою специфику".

Барт пишет: "Глядя на клиентов кафе, кто-то мне справедливо заметил: "посмотрите, какие они бесцветные; в наши дни изображения более живы, чем люди". Такое переворачивание, вероятно, одна из примет нашего мира: мы живем, следуя изображениям, ставшим повсеместными. Посмотрите на Соединенные Штаты, здесь все превращается в изображения: здесь существуют, производятся и потребляются только изображения". "Такое переворачивание необходимо ставит этический вопрос: не потому, что изображение может быть аморальным, безбожным или дьявольским (как говорили некоторые при появлении Фотографии), но потому что, став всеобщим, оно делает полностью нереальным мир человека, с его конфликтами и его желаниями, под прикрытием того, что его иллюстрирует. Характерной чертой так называемых передовых обществ является то, что они потребляют сегодня изображения, а не верования, как это было раньше; таким образом, они более либеральны, менее фанатичны, но и более "ложны" (менее "подлинны")... Безумная или благоразумная? Фотография может быть и такой и другой: благоразумная, если ее реализм остается относительным, смягченным привычками эстетическими и эмпирическими (листать журнал у парикмахера, у дантиста); безумная, если ее реализм, абсолютный, если так можно сказать, оригинальный, придает любящему и встревоженному сознанию послание самого Времени: действие совершенно потрясающее, поворачивающее вспять ход событий, которое я назвал бы в завершение всего "фотографический экстаз". Таковы два пути Фотографии. За мной выбор -- подчинить ли ее зрелище выработанному цивилизацией коду совершенных иллюзий или столкнуться в ней с пробуждением неуловимой реальности".

Это последние слова "Светлой камеры". А на четвертую страницу обложки вынесена притча о тибетском мудреце. "Марпа был очень взволнован, когда его сына убили, и один из его учеников спросил: "Вы всегда говорите нам, что все иллюзия. А смерть вашего сына, разве не иллюзия?" И Марпа ответил: "Конечно, но смерть моего сына -- сверхиллюзия". В какой-то мере это притча о самом Ролане Барте, на исходе жизненного пути отказавшемся от самоуверенных претензий семиологии на всестороннюю интерпретацию действительности как знаковой системы, "письменности", как некоей особым образом закодированной иллюзии. Эта притча в поэтической форме выразила основной пафос "Светлой камеры", на самом деле жизнеутверждающий, несмотря на постоянное обращение к теме смерти, ибо фотография в трактате Барта предстает не носителем иллюзий, а гарантом острого ощущения жизни, благодаря своей способности поворачивать вспять ход времени, не давая угаснуть чувству любви, источнику жизни.

Подготовил Георгий Литичевский Из сборника "Мир фотографии".М., "Планета", 1989
Фото в заголовке: Alfred Stieglitz, Snapshot, Paris, 1911.