Другое, уже анонимное послание:
"Ваше отлучение от церкви повергло всех в страшнейшее негодование, даже тех, кто не любит вас. Они этим отлучением сделали только то, что вы стали всем еще дороже. У меня есть маленький племянник, ему нет еще и года, мы его назвали Львом в честь вас; он знает ваш портрет, и когда скажешь: "Левушка, покажи, где Лев Николаевич", - он тянется ручонками к вашему портрету. Мы научаем его любить вас и жить так, как учит Христос и вы, его последователь истинный и нелицемерный"[95].
Весьма оригинально проявилось сочувствие Льву Николаевичу на передвижной выставке картин в Петрограде, совпавшей с отлучением. На выставке был представлен, в том числе, и портрет Льва Толстого, что дало обществу повод выказать своё отношение к постановлению Синода и к писателю.
Сначала группа посетителей выставки послала такую телеграмму:
"Присутствующая публика на передвижной выставке при виде вашего портрета слилась в едином порыве благожелания и горячей признательности великому учителю жизни"[96].
Подписалось немедленно 598 лиц. Но, не будучи уверены в исправной доставке этой телеграммы, посетители послали копию с нее по почте, в сопровождении следующего письма:
"До сих пор мы не знаем достоверно, вручена ли вам эта телеграмма, поэтому считаем долгом попытаться передать ее другим путем, в настоящем письме, а вместе с тем прислать подлинные подписи и сообщить вкратце о том, что произошло перед вашим портретом.
Появление портрета на выставке дало обществу повод высказать свое осуждение синоду и выразить свои симпатии вам за вашу постоянную отзывчивость на все явления русской жизни, за ваш неумолчный и смелый призыв к исканию правды и к борьбе за нее. Собравшаяся с этой целью публика уже с 12 часа стала тесниться перед вашим портретом и ожидала с нетерпением почина в устройстве овации. Часу во 2-м студенты начали украшать портрет гирляндами из живых цветов, раздались громкие аплодисменты. Затем в течение 3-4 часов портрет несколько раз осыпали массою зелени и цветами, слышались возгласы "долой Победоносцева!" и "ура Льву Николаевичу!", дружно подхватываемые всеми. Все единодушно приняли предложение послать приветственную телеграмму, и скоро люди всякого звания и положения покрыли ее своими подписями. Расходясь, каждый уносил на память по цветку от портрета. Всех объединяло чувство сердечной признательности к борцу за свободу совести и проповеднику истинной любви к ближнему"[97].
Портрет был найден "соблазнительным" и по приказанию начальства снят с выставки. Когда новая группа захотела снова украсить его цветами, то, узнав о его снятии, послала Л. Толстому в Москву гирлянду цветов с такой запиской:
"Не найдя вашего портрета на выставке, посылаем вам нашу любовь".
Одна заведующая общественной библиотекой собрала около 2.000 отзывов, большинство из которых было оставлено молодыми читателями. Вопрос был поставлен такой: кого вы считаете вашим любимым писателем и какое самое любимое произведение этого писателя. Из 2000 ответов около 700 выпало на долю Льва Николаевича, затем шел Горький (около 600) и Достоевский (около 500). Наиболее читаемой книгой оказался роман Л. Н. Толстого "Воскресение". Он упоминался как любимая книга около 300 раз[98].
Можно сказать, Д.С. Мережковский выразил общественное мнение в словах: «…если вы отлучили от церкви Л. Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому, что верим, что с ним Христос»[99].
Глава 3.
Уход и смерть Л.Н. Толстого
Лев Толстой не оставлял своих духовных поисков до самых последних дней. Об этом говорит и то, что незадолго до смерти, он ушёл из своего родового гнезда, из Ясной Поляны, буквально в неизвестность.
По свидетельству одного из ближайших друзей писателя В.Г. Черткова, Лев Николаевич на протяжении долгого времени чувствовал невозможность своей жизни в барском доме, жизни, противоречащей его убеждениям, но не мог оставить эту жизнь, потому что это значило бы оставить семью и причинить боль самым близким и любимым людям. Такие мысли посещали писателя ещё в начале 1880-х гг., после его духовного перелома, когда начала оформляться новая для Льва Николаевича философия жизни.
В своём письме к своей жене, Софье Андреевне в 1897 году он писал: «мне <…> всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, с своей совестью»[100].
Для Толстого было бы облегчением уйти из дома, начать вести жизнь, согласную его верованиям. Однако уйти было непросто. Почему? В.Г. Чертков отвечает на этот вопрос следующим образом: «...если бы он ушел из яснополянского дома, то при его преклонных летах и старческих болезнях, он уже не смог бы теперь жить физическим трудом. Не мог бы он также пойти с посохом по миру и заболеть и умереть где-нибудь на большой дороге, или прохожим странником в чужой избе. Как бы привлекателен ни был для него самого такой конец и как бы театрально-блестяще это ни показалось той толпе, которая в настоящее время его осуждает, — он не мог бы так поступить из простой любви к любящим его людям, к своим дочерям и близким по духу друзьям...»[101]. Далее автор книги пишет: «Оснований для того, чтобы уйти, у него также было много в течение последних тридцати лет его жизни; и, хотя до поры до времени они не могли перевесить того, что удерживало его при семье, тем не менее сами по себе они были очень веские... он мучительно сознавал — и чем дальше, тем мучительнее — всю несправедливость, весь грех барской обстановки его домашней жизни среди окружавшей его бедноты и никогда не прощал себе своего участия в этой обстановке...»[102].
Но в октябре 1910 года произошел случай, сполна показавший, что его дальнейшая жизнь вместе с женой в праздности и богатстве только развращает её и делает его жизнь всё невыносимее.
В ночь с 27-го на 28-е октября Лев Николаевич, услышал и увидел сквозь щели своей двери, как Софья Андреевна (жена писателя), тихо прокравшись в его кабинет, обыскивала бумаги на его письменном столе. Затем она, вернувшись к себе и заметив свет в его комнате, вошла к нему в спальню и стала с заботливым видом осведомляться об его здоровье. Это хладнокровное притворство с ее стороны сразу, по-видимому, разрушило последние иллюзии Льва Николаевича. Еще только за несколько дней перед тем он умилялся тому, с какой заботливостью Софья Андреевна, также войдя ночью в его спальню, закрепляла, взобравшись на стул, не плотно притворенную форточку в его окне. Теперь он вспомнил, что слышал шорох в своем кабинете и в предыдущие ночи, и ему внезапно раскрылась действительная цена этих забот Софьи Андреевны о нем. Случай обнаружил перед ним ту ужасную, систематическую комедию, которая разыгрывалась изо дня в день вокруг него и в которой ему приходилось бессознательно играть центральную роль[103].
В 3 часа ночи 28 октября (10 ноября – по новому стилю) 1910 года, устав от внутрисемейных раздоров, тайно от большинства родных (прежде всего от жены), 82-летний Толстой, сопровождаемый личным врачом Д. П. Маковицким, покинул Ясную Поляну и отправился буквально в неизвестность. Маковицкий так записывает в дневнике: «Л. Н., поговорив с Александрой Львовной, рассказал ей, что́ его побудило сейчас уезжать и куда поедет; предполагал в Шамордино; если в другое место, то уведомит ее телеграммой.[104]
После своего ухода Л. Толстой не допускал мысли о своем возвращении к Софье Андреевне. Когда Александра Львовна, несколько дней спустя спросила его, может ли он пожалеть о своем поступке, он ответил: «Разумеется, нет. Разве может человек жалеть о чем-нибудь, когда он не мог поступить иначе».
А почему он не мог поступить иначе — он высказал ей же в своем письме от 29 октября:
«... Мне с этим подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви... такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, — если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне... Я желаю одного: свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо... Все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, но как будто имеют явную цель убить меня...»[105] Но высказав свою горечь дочери, он тотчас же спешит оговориться: «Видишь ли, милая, какой я плохой. Не скрываюсь от тебя»[106].
Вместе с тем было бы совершенно ошибочно заключить, что, оставивши Софью Андреевну, он сохранил к ней дурное чувство и не в силах был ее простить. Напротив, почти одновременно с приведенным письмом к своей дочери, он написал своей жене такое трогательное, сердечное письмо, которое не оставляет ни малейшего сомнения в его истинной любви к ней. На следующий затем день он писал своим двум старшим детям, прося их успокоить их мать и высказывая им, что он испытывает к ней самое искреннее чувство сострадания и любви. И он не только жалел Софью Андреевну, но у него было столько истинной любви к ней, что он мог от чистого сердца простить ее и сам просить у нее прощения.