Смекни!
smekni.com

Для широкого круга заинтересованных читателей (стр. 113 из 140)

В заключение я должен сказать, что помимо очевидной академической задачи, которую я ставил в этом исследо­вании, пытаясь проиллюстрировать понятия садизма и некрофилии, я имел в виду и еще одну цель. Я хотел указать на распространенное заблуждение, которое не по­зволяет нам распознавать в своей среде потенциальных фюреров до того, как они покажут свое настоящее лицо. Мы почему-то считаем, что порочный, склонный к разру­шению человек должен быть самим дьяволом и выглядеть как дьявол. Мы убеждены, что у него не может быть ни­каких достоинств и что лежащая на нем каинова печать должна быть очевидной и различимой для каждого. Такие дьявольские натуры существуют, однако они чрезвычайно редки. Как мы уже имели возможность убедиться, де­структивная личность демонстрирует миру добродетель: вежливость, предупредительность, любовь к семье, любовь к детям, любовь к животным. Но дело даже не в этом. Вряд ли найдется человек, вообще лишенный добродетелей или хотя бы благих порывов. Такой человек находит­ся на грани безумия или, что в принципе то же самое, является "моральным уродом". Пока мы не откажемся от лубочного представления о пороке, мы не научимся распознавать реальное зло.

Наивная уверенность, что порочного человека легко узнать, таит в себе величайшую опасность: она мешает нам определить порок еще до того, как личность начнет свою разрушительную работу. Я считаю, что в большин­стве своем люди редко обладают столь сильными разру­шительными наклонностями, какие были у Гитлера. Но, даже если такие люди составляют всего десять процентов, этого вполне достаточно, чтобы, приобретая власть и вли­яние, они представляли реальную угрозу для общества. Конечно, не всякий разрушитель способен стать Гитле­ром, если у него нет соответствующих талантов. Но он может стать усердным эсэсовцем. С другой стороны, Гитлер не был гением, и способности его не были сверхъесте­ственными. По-настоящему уникальной была социально-политическая ситуация, в которой он мог подняться до таких высот. Не исключено, что среди нас живут сотни потенциальных фюреров, которые смогут прийти к влас­ти, если пробьет их исторический час.

Рассматривать такую фигуру, как Гитлер, объективно, без гнева и пристрастия заставляет нас не только научная честность, но и желание усвоить исторический урок, кото­рый может оказаться полезным и сегодня, и завтра. Вся­кая попытка внести в портрет Гитлера искажения, лишив его человечности, чревата в дальнейшем неспособностью распознать потенциальных гитлеров в тех людях, кото­рые вовсе не похожи на чертей, а просто спокойно прокла­дывают свой путь к власти.

ЭПИЛОГ: О ДВОЙСТВЕННОСТИ НАДЕЖДЫ

Я попытался показать, что доисторические люди, ко­торые жили родами, занимаясь охотой и собирательством, проявляли минимум деструктивности и максимум готов­ности к сотрудничеству и справедливому распределению продуктов питания. Я уверен, что жестокость и деструк­тивность появляются лишь с разделением труда, ростом производства и образованием излишка продуктов, с воз­никновением государств с иерархической системой и эли­тарными группами. Эти черты усиливаются, и по мере развития цивилизаций власть и насилие приобретают в обществе все большее значение.

Удалось ли мне это показать?

Достаточно ли много приведено аргументов, доказыва­ющих, что агрессия и деструкция вовсе не обязательно играют ведущую роль в системе человеческих мотиваций? Я считаю, что достаточно, надеюсь, что и читатели согла­сятся с моим мнением.

Даже генетически заложенная биологическая агрессив­ность не является спонтанной, а выступает как защита витальных интересов человека — его развития и выжива­ния как рода и вида. Эта оборонительная агрессия в усло­виях жизни первобытных народов была сравнительно не­значительной, ибо человек человеку не был "волком". Тем временем человек претерпел огромную трансформацию. И потому с полным правом можно предположить, что в один прекрасный день круг замкнется и человек построит такое общество, в котором никто не будет испытывать страха: ни ребенок перед родителями, ни родители перед выше­стоящими инстанциями, ни один социальный класс перед другим, ни одна нация перед сверхдержавой. Однако достижение этой цели сопряжено с массой сложностей, обу­словленных целым рядом экономических, политических, культурных и психологических факторов. Дополнитель­ная трудность состоит в том, что народы разных стран молятся разным богам — и потому люди нередко не пони­мают друг друга, даже когда формально говорят на одном и том же языке. Было бы глупо пытаться игнорировать эти трудности.

Однако анализ эмпирических данных показывает, что существует реальная возможность в обозримом будущем построить такой мир, в котором будет царить взаимопо­нимание, если только удастся устранить ряд политиче­ских и психологических преград.

Садизм и некрофилия — эти злокачественные формы агрессии — не являются врожденными; можно в значи­тельной мере снизить вероятность их возникновения, если изменить обстоятельства социальной и экономической жизни людей. Необходимо создать условия, способствую­щие полному развитию истинных способностей и потребностей человека; необходимо, чтобы развитие собственно человеческой активности и творчества стало самоцелью. Ведь эксплуатация и манипулирование человеком вызы­вают не что иное, как скуку, вялость и уныние, а все, что превращает полноценных людей в психологических уро­дов, делает из них также садистов и разрушителей.

Многие сочтут мою позицию "сверхоптимистичной", "утопической" или "нереалистичной". Чтобы решить, в какой мере эта критика справедлива, мне думается, уместно было бы подискутировать по поводу двойственности по­нятия "надежда", а также обсудить сущность категорий "оптимизм" и "пессимизм".

Допустим, я собираюсь за город на уик-энд и не уверен, будет ли соответствующая погода. Я могу сказать, что в отношении погоды "я настроен оптимистически". Но если у меня тяжело болен ребенок и его жизнь в опасности, то чуткое ухо сразу отметит неуместность выражения "я на­строен оптимистически", ибо в данном контексте оно про­звучит отстраненно и равнодушно. С другой стороны, вряд ли подойдут слова: "Я убежден, что мой ребенок выжи­вет", ибо при данных обстоятельствах нет оснований для такой уверенности.

Что же я тогда должен сказать?

Более всего, видимо, уместно сказать: "Я верю, что мой малыш выживет". Но слово "вера" сегодня сомнительное слово из-за своего теологического оттенка. И несмотря на это, оно самое лучшее слово, какое можно себе предста­вить, ибо оно содержит нечто чрезвычайно важное, а именно страстное желание спасти моего ребенка, любой ценой вытянуть его из болезни. При этом я не просто сторонний наблюдатель по отношению к больному ребенку, каким я остаюсь в ситуации обычного "оптимизма". Я сам — участ­ник ситуации, включенный наблюдатель: я ангажирован, я заинтересованное лицо. Мой ребенок, о котором я как "субъект" строю прогноз, для меня не "объект". Моя вера уходит корнями в мою привязанность к ребенку, это слож­ная смесь из знания, участия и сопереживания. Разумеет­ся, такое толкование верно, если под верой понимается "рациональная вера", основанная на знании соответству­ющих данных, а не на иллюзиях и мечтах, как это быва­ет в случае "иррациональной веры".

Оптимизм — это отчужденная форма веры, песси­мизм — это отчужденная форма сомнения.

Если честно задуматься о человеке и его будущем, т. е. заинтересованно и "ответственно", то может возникнуть только два вида реакции: либо вера, либо отчаяние. Ра­циональная вера, как и рациональное сомнение, основы­вается на фундаментальном критическом знании всех фак­тов-, которые имеют значение для выживания человече­ства. Основой рациональной веры в человека является су­ществование реальной возможности для его спасения; ос­новой для рационального сомнения стало бы осознание того, что такой возможности нет.

В этой связи необходимо указать еще на один момент. Большинство людей торопятся отбросить веру в совершен­ствование человека, называя эту идею нереальной; однако они не видят, что сомнение тоже очень часто далеко от реальности. Очень просто сказать: "Человек всегда был и остался убийцей". Но такое утверждение ошибочно, оно упускает из виду массу нюансов, слишком упрощает тео­рию развития деструктивности. Так же просто сказать: "Желание эксплуатировать других людей соответствует природе человека", но и это утверждение упрощает или искажает факты. Короче говоря, утверждение, что "чело­век от природы зол", ни на йоту нельзя считать более истинным, чем утверждение, что "человек от природы добр". Но все же первое сказать гораздо легче; и если кто-то пожелает доказать "дурное начало в человеке", он всегда найдет благодарных и поддакивающих слушателей, ведь он каждому из них создает алиби — отпущение грехов — и ничем не рискует. И все же объявить во всеуслышание о полном разочаровании в человеке, о неверии в его способ­ность к совершенствованию — равносильно саморазруше­нию и одновременно далеко от истины. Не менее деструк­тивно действует и пропаганда слепой иррациональной веры или воспевание ложных кумиров — это также обман и заблуждение.