В последней наиболее популярной версии, рассчитанной на широкую публику, эта тема отчуждения рассматривается так: «Бог, правда, уже сам по себе (т. е. не будучи этим и для себя) есть абсолютное, он уже до этого (что должно означать это «до этого» в чисто рациональном развитии?) есть первое абсолютное, однако, для того чтобы осознать самого себя, он отчуждает себя, противопоставляет себе мир как другое, чтобы с самой низкой ступени отчуждения, все еще паря между сознанием и бессознательностью, подняться до человека, в чьем сознании Бога Бог обретает и свое сознание. Ибо знание человека, знание,
525
которое есть у человека о Боге, есть единственное, которым Бог обладает о себе». Подобная формулировка свидетельствует о настоятельном стремлении сделать эту систему популярной; из этого можно заключить, в каких слоях общества она должна была утвердиться на наиболее длительное время. Нетрудно заметить, что определенные идеи всегда сначала воспринимаются высшими, в частности научными, кругами или просто более образованными сословиями; к тому моменту, когда эти идеи уже перестают у них вызывать интерес, они проникают в более низкие слои общества и сохраняют там свое влияние и тогда, когда в упомянутых высших кругах о них уже никто не вспоминает. Действительно, легко обнаружить, что эта новая, вышедшая из гегелевской философии религия нашла своих главных приверженцев в так называемых широких общественных кругах — среди промышленников, коммерсантов и других представителей этого, впрочем, в других отношениях весьма респектабельного класса общества. Среди этой жадной до просвещения публики упомянутая философия пройдет последние стадии своего влияния. Можно, конечно, предположить, что такое распространение его системы меньше всего доставило бы удовольствие самому Гегелю. Все это явилось следствием одной ошибки, которая заключалась в том, что сами по себе истинные, т. е. будучи взяты чисто логически, истинные отношения были преобразованы в действительные, в результате чего они потеряли всякую необходимость.
ДОПОЛНЕНИЕ ИЗ БОЛЕЕ РАННЕЙ (ЭРЛАНГЕНСКОЙ) РУКОПИСИ
Общее суждение Гегеля таково: задача философии состоит в том, чтобы вывести человека за пределы только представления. Если под представлением понимать в нас то, что относится к наличному предмету как наличному, то против этого суждения никто возражать не станет. Ведь совершенно очевидно, что философия ничего не должна принимать как наличное — и не подвергать рефлексии только данное. Однако если это «выведение» мыслится абсолютным, то упомянутое суждение — лишь petitio prin-cipii, т. е. предполагается как само собой разумеющееся, что высшие отношения, посредством которых мир становится понятным, не могут быть приближены к представлению и стать ему понятными, что они вообще над всяким представлением или, наоборот, все то, что дано об этих отношениях в сфере представления, само по себе и именно поэтому должно противоречить разуму. Если с самого начала предположить, что те высшие отношения должны быть над всяким представлением (предположение, с которым большинство людей приступает к занятию философией), остается только искать не связанную с природой философию. Между тем наивысшим триумфом науки было бы свести до сферы представлений именно то, что может быть только познано, если возвыситься над представлением, что, следовательно, для себя недоступно представлению, но доступно лишь чистому мышлению. Так, коперни-канская система мира не могла бы быть создана, если бы мир не был насильственно выведен за пределы представления, решительным образом не отвергнуто представление; и сначала эта система была чрезвычайно непопулярна, поскольку она противоречила всем представлениям. Однако, после того как эта система была полностью разработана и с ее помощью стало понятным даже представление о движении Солнца вокруг Земли, она примирила с собой и представление и стала ему столь же понятна, как раньше противоположная; более того, прежняя казалась теперь запутанной и неясной. Предметом гордости гегелевской философии является то, что в ней якобы отсутствует какая бы то ни было предпосылка. Между тем это не соответствует истине. Проникнув в ее основу, в то, что в ней не вы-
527
сказано, а молчаливо предпосылается и что именно поэтому трудно познать, мы обнаружим, что этим последним, воздействующим на всё базисом являются максимы наипростейшего рационализма, принятые в качестве само собой разумеющихся основоположений, в которых никто никогда не сомневался и сомневаться не мог. Так же и то, что Кант доказал только для догматизма, Гегель принимает как безусловно и всеобще доказанное. Однако тот, кто хочет подняться над всеми естественными понятиями под предлогом того, что это лишь конечные рассудочные определения, сам лишает себя всех органов понимания, ибо понятным нам может стать все лишь в этих формах. Ошибка, которую нашел Кант в применении этих форм рассудка, состояла в том, что понятия просто применялись к уже независимо от них предпосланным предметам и эти предметы были действительными предметами, т. е. противостоящими рассудку вещами, что понятия и предметы не возникали вместе, в результате чего неминуемо должна была возникнуть лишь рефлективная философия и всякое живое научное построение стало невозможным. Однако одно дело — отвергнуть неправильное применение этих понятий, и совсем другое — полное их исключение, что сразу же делает невозможным всякое понятное истолкование. Отсюда и бросающаяся в глаза скованность в философии такого рода, ее неспособность открыто говорить и свободно излагать свои мысли; она как бы лишена дыхания и голоса и может лишь невнятно бормотать непонятные слова. Часто жалуются на непонятность этой философии и видят в этом личный недостаток ее создателя; однако по отношению к Гегелю, например, это совершенно несправедливо, так как в тех случаях, когда он выходит из своих тесных рамок или говорит о предметах более близких жизни, он выражает свои мысли очень определенно, очень ясно и даже проникновенно. Непонятность коренится в самой сути дела; абсолютно непонятное никогда не может стать понятным; для того чтобы стать понятным, оно должно сначала изменить свою природу. Упрек философу в непонятности неправомерен. Непонятность — понятие относительное, и то, что восхваляемый Кай или Тит подчас не понимает, еще нельзя поэтому считать непонятным. К тому же многое в философии по самой ее природе всегда останется непонятным толпе. Но совсем иное, если непонятность заключена в самой системе 20. Часто люди, обладающие достаточным умением и ловкостью, но лишенные подлинной творческой силы, ставят перед собой задачи в области механики, на-
528
пример пытаются изобрести прядильную машину, и им это действительно удается; однако механизм этой машины столь сложен и надуман, — колеса её так скрипят, что предпочтительнее вернуться к прежнему ручному способу. То же случается и в философии. Страдание, вызванное неведением первых по своему значению, высочайших предметов, глубоко ощущается каждым чувствующим человеком, стоящим вне круга тупых, ограниченных и самодовольных субъектов, и это страдание может стать невыносимым. Однако если муки, связанные с постижением некоей противоестественной системы, сильнее бремени незнания, то уж предпочтительнее последнее. Надо полагать, что задача философии, если она вообще разрешима, в конце концов откроется в нескольких простых в своем величии чертах и что при решении величайшей стоящей перед людьми задачи не должно быть лишено значимости открытие, которое мы считаем необходимым при решении всех менее важных задач.
ЯКОБИ. ТЕОСОФИЯ
Если бы в философии было достаточно одного эмпиризма, то высшее понятие, т. е. понятие высшего существа, было бы нам дано вместе с его существованием в опыте. Здесь есть ряд возможностей. Можем ли мы считать, что понятие и вместе с ним существование высшего существа даны нам в непосредственном опыте? Непосредственный опыт может быть либо внешним, либо внутренним. Но как же понятие, которое всегда относится к области рассудка, может быть дано посредством внешнего опыта? Очевидно, только посредством факта или действия, непосредственно аффицировавшего наш рассудок. Между тем внешнее действие, которое непосредственно занимает наш рассудок, следовательно, непосредственно воздействует на него, может быть только учением, обучением. Следовательно, высшее понятие должно быть нам дано посредством извне приходящего к нам учения, причем учения безусловной, неодолимой авторитетности; а поскольку подобной неодолимой авторитетностью может обладать лишь то учение, которое исходит от наивысшего существа (ибо только оно обладает по отношению к самому себе неоспоримым авторитетом), то высшее понятие должно было бы быть дано нам в учении, которое в его последних истоках можно было бы вернуть к самому высшему существу. Это возвращение могло произойти только исторически (историческим путем). В остальном, если в качестве высшего принципа философии принимается внешний авторитет, можно мыслить лишь двояко: либо имеется в виду совершенное слепое подчинение, либо хотят, чтобы этот авторитет в свою очередь был бы обоснован, чтобы он опирался на доводы разума, какими бы они ни были по своему характеру. Первое равносильно полному отказу от философии. Во втором случае (во избежание круга) для обоснования этого авторитета необходима независимая от него философия, и сфера этой философии должна быть настолько обширной и всеохватывающей, насколько может быть сфера свободной и независимой философии.