Совершенно очевидно, что здесь в логику перемещен метод предшествующей философии. Подобно тому как там абсолютный субъект превосходит в каждой последующей ступени своего бытия предыдущую, так что полагает себя на еще более высокую потенцию своей субъективности, духовности или внутренней глубины, пока наконец не останавливается в качестве чистого субъекта, т. е. неспособного уже стать объективным, следовательно, полностью остающегося в себе субъекта, так здесь проходящее различные моменты или определения понятие, вобрав в конце концов всех их в себя, должно быть постигающим само себя понятием. Гегель также называет это поступательное движение понятия процессом. Однако между подражанием и оригиналом есть одна существенная разница. Здесь отправная точка, от которой субъект поднимается или возвышается до более высокой субъективности, есть действительная противоположность, действительный диссонанс, и тем самым это возвышение становится понятным. Там (в гегелевской
505
философии) отправная точка относится к последующему как простой минус, как недостаток, пустота, которая наполняется и тем самым, правда, как пустота снимается, однако преодолевать здесь приходится столь же немногое, как при наполнении пустого сосуда. Все совершается вполне мирно — между бытием и ничто нет противоположности, они не посягают друг на друга. Перенесение понятия процесса на диалектическое продвижение, где вообще нет борьбы, а возможно лишь монотонное, едва ли не усыпляющее следование, относится к области злоупотребления словами, что, впрочем, является для Гегеля эффективным средством скрыть недостаток истинной жизни. Я не стану останавливаться на повторяющемся и здесь смешении мысли и понятия. О мысли — если она вообще вступает в эту последовательность — можно сказать, что она проходит или движется сквозь эти моменты; однако в применении к понятию это не просто смелая, но недопустимая метафора. Что субъект не останавливается, это понятно; в нем заключена внутренняя необходимость перейти в объект и тем самым одновременно возвыситься в своей субъективности. Однако пустое понятие, как Гегель сам определяет бытие, по одному тому, что оно пусто, еще не содержит в себе необходимости наполниться. Наполняется не понятие, а мысль, т. е. я, философствующий, могу ощутить потребность перейти от пустоты к наполненности. Однако гарантированы ли мы от произвола здесь, где только мысль служит одушевляющим принципом движения? Да и что может помешать философу, для того чтобы ввести понятие, удовлетвориться простой видимостью необходимости или, наоборот, простой видимостью понятия?
Философия тождества с первых же шагов вступила в природу, следовательно, в сферу эмпирического, а тем самым и созерцания. Гегель хотел построить свою абстрактную логику над натурфилософией. Однако он привнес туда метод натурфилософии. Нетрудно себе представить, какое насилие должно было быть совершено над методом, содержание которого составляла исключительно природа, который сопровождался только созерцанием природы, для того чтобы перенести его в чисто логическую сферу. Насилие возникло вследствие того, что Гегель вынужден был отрицать эти формы созерцания и вместе с тем все время вводил их. Поэтому можно с полным основанием заметить, и сделать это открытие нетрудно, что Гегель уже с первых шагов своей «Логики» предполагает созерцание
506
и без подведения его под свое построение не может двинуться с места.
Старая метафизика, построенная из различных наук, имела своей основой науку, содержание которой также составляли понятия только в качестве понятий, т. е. онтологию. Перед умственным взором Гегеля, когда он разрабатывал свою «Логику», стояло не что иное, как эта онтология; он хотел поднять ее над ее плохой формой, которую она обрела, например, в философии Вольфа, где различные категории стояли и рассматривались в более или менее случайном, более или менее безразличном сопоставлении и последовательности. Он пытался осуществить это возвышение посредством применения метода, открытого для совершенно иных целей, для реальных потенций, к чистым понятиям, в которые он тщетно пытался вдохнуть жизнь, внутреннюю необходимость поступательного движения. Совершенно очевидно, что в этом нет ничего изначального; для этой цели данный метод никогда бы не был открыт. Он применен здесь лишь искусственно и насильственно. Впрочем, уже само возвращение к этой онтологии было шагом назад.
В гегелевской «Логике» обнаруживаются все имевшиеся и бывшие в обиходе его времени понятия, каждое из которых помещено в определенном месте в качестве момента абсолютной идеи. Это связано с претензией на законченную систематизацию, т. е. на то, что все понятия охвачены и вне круга этих охваченных понятий никаких иных быть не может. Но если все-таки можно выявить понятия, неизвестные этой системе или вошедшие в нее в совершенно другом, не подлинном их смысле? Тогда вместо полной системы, включающей в себя с равным правом все. перед нашим взором окажется система только частичная, охватившая либо только такие понятия, либо только в том смысле, который соответствует заранее предпосланной системе. Там, во всяком случае, где эта система касается высших и именно поэтому наиболее близких человеку нравственных и религиозных понятий, она, на что неоднократно указывалось, допускает весьма произвольные их искажения.
Можно, конечно, задать вопрос: какое же место занимали в предшествующей философии понятия как понятия? Можно предположить, и вполне вероятно, что это даже утверждалось, будто в той философии вообще не было места для логики, для общих категорий, для понятий как таковых. Для понятий, для которых реальность еще находилась вне их, в этой философии действительно не было
507
места, ибо она, как уже было указано, с первых своих шагов находилась в природе. Однако именно в природе эта философия продвигалась до той точки, где прошедший через всю природу и теперь вернувшийся к себе, владеющий самим собой субъект (Я) находит, правда, не сами прежние, оставленные в природе моменты, но их понятия, причем в качестве понятий, которыми сознание теперь оперирует как совершенно независимым от вещей владением и всесторонне их применяет. Таким образом, Гегель мог по крайней мере увидеть, в каком месте системы мир понятий во всем его многообразии и систематическом, полном размежевании входит в целое; он мог даже увидеть, что формы так называемой логики рассматриваются совершенно так же, как формы природы, — аналогия, которой Гегель и сам пользуется, по крайней мере там, где он говорит о фигурах умозаключений. Здесь, где бесконечная потенция, которая прошла через природу, впервые стала предметной самой себе, где она субъективно развертывает в сознании как организм разума свой до той поры объективно развернутый организм, здесь, в естественно продвигающейся, в действительно начинающей сначала философии, было единственное место для понятий как таковых. Они могли быть для нее, так же как телесный мир, растения или все остальное, встречающееся в природе, лишь предметами чисто априорного выведения и поэтому быть для нее в наличии лишь с того момента, когда они вступают в действительность осознанно, в конце философии природы и в начале философии духа. В этом месте самые понятия суть также нечто действительно объективное, тогда как там, где их рассматривает Гегель, они лишь нечто субъективное, искусственно сделанное объективным. Понятия как таковые в самом деле существуют только в сознании, следовательно, они суть объективно после природы, а не до нее. Гегель лишил их естественного места, поместив в начало философии. Он начинает с самых абстрактных понятий, таких, как становление, наличное бытие и т. п. Между тем абстракции не могут, естественным образом, существовать, рассматриваться как действительные до того, как есть то, от чего они абстрагированы: становление не может быть до становящегося, существование — до существующего. Полагая, что начинать философию следует с ухода в чистое мышление, Гегель прекрасно выразил сущность подлинно отрицательной, или чисто рациональной, философии, и за его определение мы можем быть ему благодарны. Однако этот уход в чистое мышление
508
он мыслит или высказывает не применительно к философии в целом, а хочет лишь настроить нас в пользу своей «Логики», так как занимается тем, что предшествует не только действительной природе, но и природе вообще. Не предметы или вещи так, как они предстают a priori в чистом мышлении, следовательно, в понятии, но содержание понятия должно составлять только само понятие. Лишь мышление, имеющее своим содержанием одни понятия, он и его сторонники называют чистым мышлением. Уйти в мышление означает для него решиться мыслить о мышлении. Однако называть это действительным мышлением невозможно. Действительное мышление есть то, посредством чего преодолевается то, что противостоит мышлению. Там же, где содержание составляет только мышление, причем мышление абстрактное, мышлению нечего преодолевать. Гегель и сам описывает это движение с помощью одних абстракций, таких, как бытие, становление и т. п., как движение в чистом, т. е. лишенном препятствий, эфире. Отношение это таково: поэзия может, например, изображать душу поэта в соотношении и в борьбе с действительностью, в этом будет ее подлинно объективное содержание. Но предметом поэзии может быть и поэзия вообще и in abstracto, она может быть поэзией о поэзии. Некоторые наши писатели, именуемые романтиками, так никогда и не вышли за пределы подобного прославления поэзии посредством поэзии. Но никто не считал эту поэзию о поэзии подлинной поэзией.