432
шение между монадой, господствующей в моем организме, непосредственной душой тела, которая есть только животная душа, и той высшей душой, которая есть разумная душа? На это Лейбниц отвечает: «Обе они настолько согласованы и соотнесены друг с другом, что разумная душа вследствие одной только имманентной эволюции своих представлений и, не выходя из самой себя, представляет себе все то, что происходит в теле, как если бы оно аффицировало ее. (Кто не сочтет это лишь более слабо выраженным положением Спинозы? Спиноза говорит: «Душа есть не что иное, как непосредственное понятие тела» 18; понятие Лейбниц заменяет куда менее значительным словом: представляющая сила); в свою очередь тело, продолжает Лейбниц, следуя только имманентному закону своей эволюции, выражает все происходящее в душе посредством движений, будто оно определено к этому душой; душа и тело относятся друг к другу (он сам приводит этот пример) как две пары часов, устроенных и заведенных мастером таким образом, что, не зная друг о друге, они одинаково отбивают часы и четверти часов. Такова, следовательно, ставшая столь знаменитой система так называемой заранее определенной (предустановленной) гармонии; в свое время она была предметом бесконечных дискуссий, длительных обсуждений; в наши дни ее можно в лучшем случае считать предметом философского антиквариата, рассматривать как удивительное проявление терпения, присущего немецкому духу, способному так долго заниматься столь неестественными и вместе с тем столь второстепенными представлениями. Оценивая на основе всего сказанного систему Лейбница как ухудшенный спинозизм, нам надлежит все-таки отдать ему должное в одном отношении, а именно: заслуга его состоит в том, что он не удовлетворялся одним рассмотрением вещей in abstracto, не уделяя внимания их различиям и градациям. Лейбниц первым назвал мир неорганических, именуемых всеми мертвыми тел миром спящих монад. Душа растений и животных была для него лишь грезящей монадой, и только разумная душа — бодрствующей. И хотя он выразил эту градацию лишь образно, об этой его заслуге забывать нельзя; она положила начало пониманию единой сущности природы в ее необходимом восхождении по ступеням к самой себе и может поэтому считаться зародышем последующего живого развития. Это — самая прекрасная, лучшая сторона лейбницевского учения. В этом аспекте оно преимущественно выступает в известных Thesibus, в которых Лейбниц представил свою
433
систему знаменитому принцу Евгению Савойскому; эта работа известна под названием Theses in gratiam principi Eugenii 19 и свидетельствует о том, что великие полководцы и принцы того времени больше интересовались философией, чем можно было бы похвастаться в наши дни — впрочем, Евгений не был немцем.
В остальном в своем отношении к Спинозе Лейбниц достиг, как уже было сказано, только того, что спекулятивный смысл этой системы был изгнан из мышления его, а также последующего времени. Отношение Лейбница к спинозизму, о котором он вспоминает редко и всегда как бы вскользь, было, однако, отношением не противника, а разумно упорядочивающего и пытающегося быть посредником толкователя. В этом свете написана прежде всего «Теодицея», в которой он, не называя Спинозу, постоянно исходит из его философии, но скорее пытаясь увести от него, избегать его, чем приближаться к нему. Это произведение должно было содержать оправдание Бога в том, что он допускает зло и страдание в мире. Однако уже сама постановка вопроса о происхождении зла и страдания в мире — ведь оказывается необходимым оправдать Бога в этом, — уже эта постановка вопроса предполагает свободное отношение Бога к миру. Ибо если мир есть лишь необходимое следствие божественной природы, то в вещах и в мире в их истинном постижении, т. е. так, как они следуют из божественной природы, не может быть поистине ни зла, ни страдания. Следовательно, этот вопрос, который он, впрочем, поднял не сам, а выполняя задание высокопоставленной особы (курфюрстины Софии Брауншвейгской 20, чьи потомки еще по сей день сидят на английском престоле; она покровительствовала ему так же, как раньше уже упомянутая нами принцесса Елизавета — Декарту. Всем известно, сколь многим наука и искусство обязаны пфальц-скому дому — Карл-Фридрих предоставил Спинозе профессорскую должность в Гейдельберге), уже сама эта задача заставляла Лейбница поставить Бога в иное отношение к миру и вещам, чем это делал Спиноза и он сам в своих монадологических принципах. Он представляет себе, следовательно, Бога как бы от века совещающегося с самим собой: 1) предпочтительно ли при необходимых ограничениях, которые должны быть приданы различенному от него миру, создать такой мир или полностью отказаться от этого; 2) какой из возможных порядков вещей при этих неизбежных ограничениях, неминуемыми следствиями которых (как он считает) должны быть физические страда-
434
ния и моральное зло, какой порядок вещей, следовательно, исходя из упомянутых ограничений все-таки окажется лучшим из всех возможных; затем он допускает, что Бог, совещаясь с самим собой, принимает решение сотворить существующий ныне мир, который являет собой если не вообще, то при данных предпосылках лучший из всех возможных миров. Отсюда и наименование лейбницевского представления оптимистическим. Тем самым Лейбниц как будто утверждает, что 1) существование мира во времени и 2) время до возникновения мира вообще следует понимать не только логически, но реально и исторически. Между тем сразу же при появлении «Теодицеи» или вскоре после этого многие стали сомневаться в том, искренне ли верит Лейбниц в разработанные здесь идеи, и некий человек, свидетельство которого из-за его непомерного тщеславия нельзя, правда, считать достоверным, утверждал даже, что располагает письменным высказыванием Лейбница, в котором утверждается, что он сам рассматривает свою изложенную в «Теодицее» теорию просто как lusus ingenii 21. Что касается моего мнения, то я скорее склонен считать, что Лейбниц рассматривал как lusus ingenii свою «Монадологию», которую он противопоставлял другим, современным ему или предшествующим философам, тогда как к «Теодицее» он относился с полной серьезностью. Будучи весьма сведущим и вместе с тем безусловно гениальным человеком, Лейбниц вряд ли мог считать свою «Монадологию» чем-то большим, нежели просто преходящим представлением 22. Однако, какого мнения по этому вопросу придерживаться, особого значения не имеет, так как «Теодицея» при правильном ее понимании не столько противоречит мышлению Спинозы, сколько выступает как его смягченное и сглаженное истолкование. Лейбниц объясняет наличие зла в мире необходимой ограниченностью сотворенного. Однако это означает не что иное, как то, что утверждает Спиноза: «Сила, обнаруживаемая в зле, оказывается при ее положительном рассмотрении той же, что действует в добре; она, правда, сравнительно менее совершенна (менее положительна), чем та, которая действует в добре, однако, сама по себе, или рассмотренная вне этого сравнения, она и сама есть нечто положительное и также совершенство. То, что мы называем в ней злом, есть лишь меньшая степень положительного, которая только в нашем сравнении представляется недостатком, в природе же в целом не есть таковой, так как и этот минус относится к совершенству целого». Таково подлинное мнение Спи-
435
нозы, которое совершенно последовательно проводится в его системе. По Лейбницу, в зле также содержится плюс ограничения и минус положительного. Этот минус положительного в одном столь же необходимо принадлежит к лучшему из возможных миров, как плюс положительного в другом; подобно тому как в природе преобладание положительного в одном имеет своим необходимым следствием равное преобладание отрицательного в другом, это происходит и в нравственном мире.
Лейбниц находит оправдание тому, что Бог допускает зло, главным образом посредством различения божественной воли и божественного разума. Бог не властен над разумом, а разум ведет к тому, чтобы творение было ограничено вообще и ограничено в различной степени. Следовательно, эта ограниченность (а вместе с ней и возможность зла) не зависит от божественной воли, Бог не хотел ее, он хотел только блага. Лейбниц видит единственное средство оправдать Бога — считая это необходимым — в том, что он допускает зло, полагая зло в ограниченность, т. е. в нечто только недостаточное или лишенное чего-то. И все-таки зло должно быть чем-то большим, чем только ограниченность, ибо из всех созданий именно наиболее совершенное, т. е. наименее ограниченное, способно творить зло; не говоря уже о том, что в соответствии с догматическим учением, которое Лейбниц всячески щадит, дьявол — не наиболее ограниченное, а в наименьшей степени ограниченное создание. Объяснение Лейбница направлено на презренное, низкое зло, но не на зло в его величественном проявлении, которое мы обнаруживаем в мировой истории в соединении с величайшей энергией и значительностью не только духовных, но и моральных сил. Если к этому присовокупить, что по учению Лейбница и радикальное зло есть необходимое условие совершенства мира и тем самым само должно быть совершенным, то становится вообще непонятным, в чем же различие между добром и злом. Можно было бы сказать: допуская свободный божественный выбор, совершенно, впрочем, недоказанный, Лейбниц обволакивает целое неким мягким светом. Однако разве само это решение не принадлежит природе Бога, мог ли он не принять его? Вероятно, нет. Следовательно, решение было и для самого Бога необходимым. Лейбниц пытается смягчить эту необходимость только тем, что он представляет ее как моральную. Однако если моральная необходимость избирать хорошее, а при определенных условиях — лучшее, принадлежит, как утверждает Лейбниц, природе,