Тяжела была и деятельность по чисто судебной части. Права губернского прокурора были большие, и он мог (с 1846 г.) останавливать своими протестами исполнение приговоров уголовных палат, но не следует забывать, что над судом и над прокурором стояла теория формальных, предустановленных доказательств, которая связывала и угнетала свободное приложение судейского разумения к данным дела. Какое бы внимание, какую бы серьезность ни вносил прокурор в оценку определения Уголовной палаты, он был бессилен отвратить эту Палату от того уклончивого и ложного пути, который кончался знаменитым оставлением в подозрении, никого не удовлетворявшим, но прописываемым с соблюдением всех правил, указанных в судебной фармакопее и рецептуре, носивших название второй части XV тома Свода законов. Громкие уголовные дела, волновавшие Москву в пятидесятых годах, нередко оканчивались приговором, в котором, из-за формальной правильности и полного соответствия действовавшим правилам о доказательствах, ярко сквозило материальное неправосудие, причем во всей красе сказывались и молчание связанной по рукам и ногам судейской совести, и апатичная работа притупившегося на механическом применении Уложения о наказаниях ума.
Много огорчений, волнений и горьких минут сознания своего бессилия пред буквальным приложением безжизненного закона к вопиющим явлениям жизни пережил Ровинский в бытность свою губернским прокурором... Дела о возмутительных преступлениях над личностью и о надругательствах сильного над слабым, полные красноречивых косвенных улик, попав в русло, вырытое присяжными свидетелями, достоверность показаний которых обусловливалась их общественным положением и другими совершенными и несовершенными доказательствами, быстро и почти бесповоротно выцветали, обрастая тиною разных крючкотворных подходов и подъяческих подвохов, затемнявших истину. Стоит припомнить хотя бы, например, дело об услышавшей только от высших судебных учреждений должную оценку своей виновности вдове гвардии капитана, судившейся за чудовищное обращение с десятилетним сыном, проводившим дни и ночи в запертом шкапу - голодным до полусмерти, избитым, истерзанным и завязанным, со скрученными назад руками, в чехол от дивана, причем, под предлогом отучения его от дурной привычки, обвиняемая, оставленная первоначально лишь в подозрении и уже однажды судившаяся бесплодно за бесчеловечное обращение с крестьянами, предавалась по отношению к сыну манипуляциям, в которых жестокость переплеталась с извращенным сладострастием... Сюда надо отнести такие дела, как, например, дело помещика, нанесшего своему больному, девяностолетнему слуге, вымогая для себя у него его скудные сбережения, 28 рубленых сабельных ран, от которых тот на другой день умер,- и не признанного виновным в убийстве; или дело надворного советника, наглым образом надругавшегося над невинною и беззащитною девушкою в обстановке, чрезвычайно напоминающей сцену покушения Свидригайлова на честь Дуни Раскольниковой в "Преступлении и наказании",- и оставленного в сильном подозрении; или дело о покушении на жизнь калужского помещика посредством адской машины, по которому надворный суд признал возможным оставить человека, принесшего потерпевшему ящик, зная, что в нем заключена такая машина, в сильном подозрении, выслав его в то же время из Москвы; или, наконец, ужасное дело о 17-летней фигурантке, проданной своим отцом, театральным музыкантом, знатному молодому человеку, который напоил ее возбуждающим раствором и привел тем в состояние полового бешенства, коим воспользовались, кроме него, и другие негодяи, окружавшие его. Несчастная девушка была возвращена домой лишь на третий день в состоянии полного сумасшествия, из которого не выходила до самой своей страдальческой кончины. Московские судьи того времени нашли справедливым ограничиться отдачею главного виновника в солдаты или военные писцы с выслугою и без потери прав,- и присуждением отца жертвы за потворство разврату дочери к трехмесячному лишению свободы... А сколько, под прикрытием строгого соблюдения теории формальных доказательств, разрешалось таким образом дел негромких! Губернский прокурор, обремененный массою других обязанностей, должен был вчитываться и вдумываться в каждое решение, чтобы не покрыть иногда своим "читал" вопиющую, но правильно и искусно оформленную неправду.
Не меньше внимания надо было отдавать и следствию. Оно было в грубых и часто нечистых руках, а между тем составляло не только фундамент, но, в сущности, единственный материал для суждения о деле. Из речи, сказанной Ровинским в 1860 году ("Век", 1860 г., N 16) молодым людям, вновь назначенным на должность следователя, переходную уже к новому порядку, видно, что такое были в его время в Москве некоторые производители следствий и как они действовали. Безотчетный произвол, легкомысленное лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие всякой системы и раздувание дел были характерными признаками производства следствий чинами наружной полиции. В подтверждение этого Ровинский приводил примеры: а) отобранные у сознавшегося вора тулуп и поддевка возвращены хозяевам без оценки - чрез год; частный пристав, заметив свое упущение, требует хозяев из Рязанской губернии в Москву по этапу и обязывает их подпискою представить тулуп и поддевку; б) трое крестьян жалуются на кражу у них четырех бочонков сельдей, и после года производства следствия об этом пристав начинает следствие о том, откуда они взяли сельдей и имели ли право торговать ими; в) мещанин Овечкин и извозчик, с которым он ездил, сидят месяц под стражею по обвинению в праздной езде по улицам; г) производя у нескольких лиц обыск по жалобе солдатки о краже у нее белья, пристав обыскивает кстати и ее; найдя "кусок металлического свойства", заводит особое дело и вызывает эксперта для определения, какой это металл, и т. д., и т. д. "Главная причина всего этого,- говорил Ровинский молодым следователям,- кроется сколько в неспособности полицейских следователей, столько и в том, что многие из них, при ничтожном содержании и ежедневно возрастающих потребностях, привыкли по необходимости смотреть на взятие под стражу, освобождение арестанта, вызов, высылку, вообще на все следствие как на средство к своему существованию. Вот почему полицейские следователи тянут свои следствия целые годы, оправдываясь медленностью высших инстанций и рассчитывая на полную безнаказанность со стороны своего начальства. Вот почему трактир, полпивная и всякое заведение, при самомалейшей возможности притянуть их, непременно перебывают у следователя со своим хозяином, прислугою, чуть не со всею своею посудою". Но не одна неумелость, а иногда желание покормиться искажали производство следствия. Это искажение шло гораздо дальше там, где нужно было выслужиться или отличиться. Ровинский приводил следователям "всплывшие из глубины канцелярской тайны" случаи - доведения мещанина вывернутием руки до "чистосердечного сознания" в убийстве, совершенном совсем другим лицом, и сечения обвиняемой в краже девочки 16 лет плетью по животу для получения такого же сознания... В объяснениях к "Народным картинкам" он указывает на обычный даже в его время в глухих местностях прием полицейского следствия, состоявший в недавании пить заподозренному, накормленному соленым сельдем и посаженному в жарко истопленную баню,- и ссылается на производившееся еще во второй половине шестидесятых годов в общем собрании московских департаментов Сената дело частного пристава Стерлигова, вешавшего обвиняемого со связанными назад и затем навсегда отнявшимися руками на перекосяк, "исправлявший должность дыбы"...
Губернский прокурор мог быть, если хотел, влиятельным лицом и в тюремном управлении. Ровинский предавался этой стороне своей служебной деятельности с горячим усердием и любовью. Пример трогательного человеколюбца, тюремного доктора Федора Петровича Гааза, отдавшегося всецело делу помощи заключенным, утешению их и заботе о них, вызывал в Ровинском глубоко сочувственное к себе отношение и в слове, и в деле. Впоследствии, в официальных записках по поводу тюремной реформы и судебного преобразования, он не раз с особым уважением указывал на деятельность Гааза, девизом которого были удивительные по своей простоте и глубине слова: "Спешите делать добро!" Еще будучи губернским стряпчим, Ровинский, постоянно посещая заседания тюремного комитета *(186), был очевидцем замечательного и памятного ему столкновения Гааза с председателем комитета, знаменитым митрополитом Филаретом, из-за арестантов. Филарету наскучили постоянные и, быть может, не всегда строго проверенные, но вполне понятные при старом строе суда, ходатайства Гааза о предстательстве комитета за "невинно осужденных" арестантов. "Вы все говорите, Федор Петрович,- сказал Филарет,- о невинно осужденных... Таких нет. Если человек подвергнут каре - значит, есть за ним вина..." Вспыльчивый и сангвинический Гааз вскочил с своего места... "Да вы о Христе позабыли, владыка!" - вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах архипастыря и на евангельское событие - осуждение невинного... Все смутились и замерли на месте: таких вещей Филарету, стоявшему в исключительно влиятельном положении, никогда еще и никто не дерзал говорить в глаза! Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут томительной тишины, встал и, сказав: "Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл - Христос меня позабыл!.." - благословил всех и вышел.