Далее встает вопрос о том. что является главными движущими силами в эволюции, какими силами, принципами вызывается в творении процесс метаморфоз? Обычно в этой связи в Духовной науке говорится об Иерархиях и о подчиненных им духовных существах. Но нас интересует еще нечто другое. Поскольку мы говорим о единстве бытия и сознания, а именно такая постановка вопроса включает каждого из нас, как самосознающее "я", в мировое бытие, то выделение всеопределяющих и первоначальных движущих сил оказывается неразрывно связанным с проблемой категорий.
Онтологический ряд категорий, предложенный Аристотелем, по сию пору выступает в философии в роли своего рода историко-философского памятника. Никто не задумывается над принципом их выведения, довольствуясь одним абстрактным, которое не мешает другим философам выдвигать свои ряды категорий и вообще размывать их границы.
После Аристотеля наиболее значительный вклад в учение о категориях сделал Гегель. Как диалектик, он выдвинул три категории: бытие, сущность, понятие (мы приводим их без раскрытия, которое им дает Гегель). Кант в ряд категорий возвел такие понятия, как качество, количество, отношение (субстанция и свойство, причина и действие), модальность (возможность и невозможность и т. д.). После Гегеля и Канта отношение к категориям, как в чистой философии, так и в философии науки, становится все более произвольным по причине ослабления самой техники мышления, а также все большего отдаления от познания критериев выведения категорий. В экзистенциализме, например, к категориям отнесены (философски некорректно) заботы, чувство страха; общенаучными категориями материализма являются информация, саморегуляция и др.
Гегель считал категории порождениями абсолютной идеи. Его логика является учением о категориях. Для Канта они были априорными, неизменными формами рассудка, упорядочивающими опыт и раскрывающими природу не вещей в себе, а самого познающего субъекта. В то же время, в подходе к категориям как Гегеля, так и Канта, в какой-то мере еще сказывается учение высокой схоластики об универсалиях. Оно же, в свою очередь, восходит к тому переживанию интеллигибельного мира, которым, пусть и ослабление, но все же обладал Аристотель, создавая впервые учение о категориях. По этой причине правомерно исследовать параллели между его философией и чисто эзотерическими учениями об идеях, правомерно сравнивать десять категорий Аристотеля с десятью зефиротами древнееврейской каббалы. И те и другие имеют отношение к интеллигибельному миру, как к миру мыслесуществ.
Рудольф Штайнер, прослеживая возникновение аристотелевских категорий, говорит, что тот извлек их из слов. Слово, как дар Гениев речи, Архангелов, вначале приходило к людям в элементе воли из высокой сферы интуиции. Такое слово несло не смысл, а действие, обладало магической силой. Позже, по мере овладения человеком индивидуальной сферой чувств, Архангелы стали творить речь из сферы инспираций. Тогда слова стали выражать человеческие симпатии и антипатии. И, наконец, слово начинает апеллировать к индивидуальному я-сознанию, нести в себе смысл, мыслительные категории, поскольку начинает приходить из сферы имагинаций, где обитают мыслесущества (224; 4.VII).
Когда человек начал мыслить, он начал создавать свой новый мир, состоящий из сети понятий. Все понятия обладают бытием. Но формы их бытия различны. То, что творит человек своим миром понятий, это в имагинативном мире является мыслесуществами элементарной природы. Таковы категории экзистенциализма, отдельных наук. Они, по сути, — лишь понятия. Возведение их в ранг категорий — не более, чем произвол рассудка. Они действительно, как утверждает Кант, характеризуют структуру познающего субъекта, упорядочивают опыт — на его низшей ступени. Нет никаких оснований объявлять их неизменными формами мышления, чего, надо сказать, современная философия науки и не делает. Для нее категории умерли, как в свое время умерли боги для имагинативного сознания греков, а потом германцев.
Кант же совсем из других оснований говорил о неизменных формах мышления — главным образом, опираясь на собственный опыт сильной техники диалектического мышления, способного автономно жить в понятиях, за счет их самодвижения при полном отвлечении сознания от всего чувственного. В еще большей мере такой способностью обладал Гегель. В интеллектуальном предчувствии он восходил даже до переживания единого первоисточника мира идей, до абсолютной идеи, в кругу "приближенных" которой он и искал свод своих категорий.
Любопытную деталь содержит в себе взгляд экзистенциалистов на категории. Они у них весьма своеобразно вновь приобретают онтологический оттенок за счет совершенно инстинктивной попытки соприкоснуться понятиями с чувственной сферой, за которой стоит мир инспираций. Слово в нем обладает природой чувство-существа. Достойно сожаления, что эта попытка не была доведена до конца по причине ослабления техники мышления, я-сознания мыслителей этого направления. Впрочем, трудно представить себе, какого рода успех мог бы быть здесь достигнут, поскольку прежде необходимо сознательно войти в имагинативный мир мыслесуществ, что достигается с переходом от диалектического к имагинативному мышлению, с переходом от формальной к имагинативной логике, к созерцающему суждению.
Итак, в Иерархии духовных существ нам предстоят, по сути, мыслесущества. Из них наиболее непосредственно нам дан мир элементарных мыслесуществ. Мы отчасти сами являемся его творцами. Но над ним стоит мир высоких мыслесуществ, доступ к которым мы получаем через Архангела речи. И это суть категории. Будучи данными нам чисто мыслительно, они в то же время изначально соединяют в своей природе бытие и сознание. В сущем они сводимы к единству, в явлении они следуют законам феноменологии духа-бытия. И трудно представить себе, как это могло бы быть иначе.
Первоначально в явлении нам открываются семь категорий. Их потому семь, что и они в своей совокупности образуют семичленную цепь метаморфоз, взаимосвязаны между собой не только абстрактно, умозрительно, но и онтологически, что в нашем случае теперь означает: в своем явлении для ума, понятийно, они таят свою иную, "бытийную" природу; ею-то и обусловлена их реально-идеальная взаимосвязь как мыслесуществ, метаморфизирующихся согласно всеобщему закону эволюции.
При первом приближении в качестве семи категорий можно было бы назвать семь эонов. Но то был бы язык чистой эзотерики, не всегда удобный для мышления. Человек, способный мыслить в понятиях эзотерической философии, может не искать других слов для обозначения категорий. Он может их называть древним Сатурном и т. д., имея при этом в виду, что в одном слове он выражает и понятийное, и осмысленный образ, и сверхчувственную реальность, и прафеноменальное.
Но мы опустимся ступенью ниже — к философии как таковой, не порывая однако связи с эзотерическим. Тогда первые три категории мы выявим, обдумав то основополагающее, в чем выражается процесс творения, как исходящий из абсолютного Триединства. То, начало чему было положено на древнем Сатурне, в основе своей имело субстанцию. Ее Духи Воли пожертвовали для нового цикла эволюции. Через них пришло к откровению то, что свой первоисточник имеет в Боге-Отце. С тех пор первосубстанция, многообразно метаморфизируясь, постоянно составляет основу всякого бытия. Она образует единство с бытием и, в то же время, первичнее бытия как сущее и как сущность. Нет бытия вне субстанции. В то же время, бытие предполагает наличие небытия. В субстанции нет дуализма. Она может как полагаться, так и не полагаться — сама она выше и того и другого.. В явлении, в откровении, она тождественна с бытием: по ту сторону откровения, в неизреченном, она тождественна с сущим.
Отсутствие в философии понятия "неизреченного" оборачивается для нее значительной трудностью, поскольку без него остается неопределенной граница рефлектирующего мышления — не познания, а именно самого мышления, протекающего в понятиях. И в прошлом, и теперь создается впечатление, что такой границы вовсе не существует, если сознание не теряет предметности и бодрственности. Поэтому у Гегеля остается недосказанность в вопросе о бытии идеи.
Евангелист Иоанн решает эту проблему гностически, говоря, что "В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог". В этих словах легче почувствовать, чем понять, что за некоторой границей кончается наша способность двигаться с помощью понятий. Поэтому, говорим мы, опираясь на Духовную науку, необходимы иные, более высокие ступени познания-бытия: имагинативная и т. д. Но как бы высоко ни поднималось наше познание, а также как бы низко оно ни опускалось, — его и в бытии, и в инобытии пронизывает, как единая основа, субстанция. Поэтому и мыслящему познанию она открывается первой. Переступая свою границу, мышление становится чистой субстанцией. По эту сторону границы оно представляет собой одну из многочисленных форм ее бытия, среди которых мы встречаем и небытие равное бытию, как Я равное не-Я.
Второй онтологической категорией, данной рефлектирующему мышлению, является жертва. Духи Воли субстанцию принесли в жертву. Они смогли так поступить, взойдя на ту высокую ступень, где впервые приходит к своему откровению Ипостась Бога-Сына. Субстанция и жертва, придя во взаимосвязь, во взаимоотношение, творят мир существ в пределах семи эонов. В основе каждого эона лежит жертва, которую приносят одна за другой высокие Иерархии: Духи Мудрости — на древнем Солнце, Духи Движения — на древней Луне, Духи Формы — на Земле. И все они жертвуют субстанцию: физическую (волю), эфирную (жизненную), астральную (психическую), Я (самосознающую). И все ее виды представляют собой различные модификации прасубстанции единого Отчего досатурнического мира.