К тому же золотые монеты гораздо лучше защищены от старения и требуют меньше забот при хранении – золото, как известно, гораздо более химически стойко, нежели серебро.
Все это нам предстоит учитывать, рассматривая заключительную судьбу этого семейного клада уже в ХХ веке.
Пока что в интересах самого Алоиза было бы не мешать трактирщику заниматься этим полезным делом. К тому же, повторяем, всю постепенно накапливающуюся сумму обмененных монет трактирщик мог превращать во вполне легальные деньги, представляя их в качестве наличной прибыли своего заведения.
Тут даже можно усмотреть и целесообразность передачи нелегальных денег, возникающих на службе у Алоиза, от него к Иоганну Непомуку – для последующей их легализации, но затем они могли пополнять только окончательную сумму, накапливающуюся у последнего.
На самом деле едва ли дошло до таких «встречных перевозок» – вечного бича плохо отрегулированных транспортных систем: едва ли Алоиз рискнул бы на передачу собственных денег, возникавших из других источников, туда же в руки Иоганна Непомука.
Теоретически досье о преступлениях шпитальского клана должно было оставаться, конечно, до окончательных расчетов у Алоиза, т.е. практически – до самой смерти Иоганна Непомука. Но Алоиз, становящийся по существу вполне полноценным партнером и сообщником шпитальской мафии, что закреплялось и формальными соглашениями – включая и упомянутое завещание, никогда не возникавшее на свет Божий, – самолично обесценивал собранные им улики, хотя в качестве таковых по-прежнему главнейшую роль играли погребенные тела отравленных людей. Позднее сам Алоиз становился заинтересован в уничтожении такого досье – это и объясняет то, что ничего подобного никогда позже не было обнаружено, да и не могло быть обнаружено!
Однако Алоиз, повторяем, заметно ошалел от победы, достигнутой над Иоганном Непомуком, и повел себя далеко не идеальным образом – с точки зрения, конечно, его сугубо личных индивидуальных целей. Это заставит нас заново вернуться к этому таинственному досье и обсудить варианты того, когда же оно в действительности могло быть уничтожено.
Для закрепления всех пунктов достигнутых соглашений, в существе которых мы едва ли можем заблуждаться, оставалось совершить лишь одно существенное формальное преобразование: возвести Алоиза в статус законного и естественного наследника Иоганна Непомука.
У последнего, напоминаем, не было прямых наследников мужского пола. У него было три дочери, а в поколении уже их детей никто, естественно, не носил фамилию Иоганна Непомука. Фамилии Гитлеров угрожало завершение на этом последнем – и это был еще один достаточно весомый аргумент для носителя фамилии, существовавшей полтысячи лет, для того, чтобы обзавестись полноценным законным наследником, имеющим на это и вполне оправданное юридическое право!
Так, по крайней мере, выглядело со стороны. Исправлению этого якобы и служила операция по замене фамилии Алоиза, приобретшая в ХХ веке столь знаменитую славу!
Именно так об этом и написал Фест: «Толчок к этой деревенской интриге несомненно был дан Иоганном Непомуком Гюттлером – ведь он воспитал Алоиса и, понятным образом, гордился им. Как бы заново родившийся Алоис женился и добился большего, нежели кто-либо из Гюттлеров или Гидлеров до того, так что вполне понятно, что Иоганн Непомук испытывал потребность обрести собственное имя в имени своего приемного сына»[343].
Нам-то как раз непонятно, каким образом вообще контрабандист может гордиться воспитанником-таможенником! Да и личные достижения Алоиза представляются сильно уступающими достижениям того же Иоганна Непомука!
Впрочем, операция по замене фамилии и имела целью усиление грядущих достижений Алоиза: именно она и позволяла ему избавиться от возможного шантажа со стороны собственной жены и ее родственников.
Клин следовало вышибать клином – не дожидаясь действий шантажистов: самому Алоизу принимать активные и решительные шаги, демонстрируя публичное отречение и от преступных предков, и от преступной семьи, и от собственного преступного имени.
Публичное в данной ситуации не должно означать – распространенное на всеобщее обозрение со всем содержанием и мотивами такого покаяния. Сам факт долгой службы выходца из преступной среды на ответственной, по существу – правоохранительной и секретной государственной работе, бросал тень не только на него самого, но и на государственные органы, проспавшие данную ситуацию. Поэтому мотивы смены фамилии не должны были стать достоянием многих.
Следовало сознаваться во внезапном открытии сведений о предках (внезапность, возможно, и соответствовала первоначально возникшей ситуации, но никак не последующей ее оценке, на которую Алоиз затратил изрядное число лет после своей женитьбы!) перед кем-то из высокого служебного начальства и обязательно, кроме этого, – перед пастором на исповеди, а возможно – только перед одним последним, а далее действовать согласно его советам и указаниям!
Хотя в ситуации Алоиза имели место, конечно, не такие времена и обстоятельства, как, например, когда-то в Советском Союзе, когда приходилось отрекаться от родственников – «врагов народа» (автор в те времена еще не дорос до вполне сознательного возраста, да и не попал чудом в число непосредственно пострадавших, но с удовлетворением может заявить, что узнал позднее, как ближайшие родственники, полностью хлебнувшие означенную чашу, не шли на подобное отречение и покаяние!), но имелось все-таки значительное сходство – в особенности в отношении к этому всех окружающих. Тем более, что Алоизу Шикльгруберу приходилось открещиваться не от каких-то там мифических «врагов народа», а от самых что ни на есть натуральных преступников – ситуация, вполне понятная с точки зрения добропорядочных австрийских обывателей XIX века и их духовных наставников, усиленная и усугубленная тем, что Алоиз пребывал на ответственной государственной службе, непосредственно контролирующей исполнение законов.
Поэтому начальство (административное и духовное, а может быть, повторяем, только последнее) должно было оценить и уважить и мотивы, и последующие шаги Алоиза, стремившегося защитить свою честь и отстоять возможность продолжения и развития своей карьеры.
Это должно было быть, конечно, точно рассчитанной игрой: все посвященные в нее законопослушные лица целиком должны были сосредоточить внимание на отказе Алоиза от его собственных давно умерших предков – и совершенно упустить из виду гораздо более актуальные стороны далеко не безупречного поведения данного индивида. Точно таким же образом и историки не смогли добраться до его истинных мотивов, совершенно не врубившись в существо возникших у него проблем.
Потенциальные же шантажисты – его жена и тесть – оказывались полностью обезоружены таким ходом событий!
Возможно, что теперь Алоиз должен был дожидаться только смерти тестя, чтобы затем перейти к самым решительным действиям, но мы, однако, не знаем даты этой смерти: может быть она произошла уже задолго до рассматриваемого 1876 года, а может быть и нет!
Отсутствие ясности в этом вопросе порождено все тем же равнодушием биографов Гитлера, непосредственно работавших в архивах, к принципиально важным и серьезным моментам.
Почему для дальнейшего хода событий была предварительно необходима эта смерть – об этом нетрудно догадаться: внезапно возбудив перед властями вопрос о смене своей фамилии, Алоиз должен был объяснять его вновь открывшимися обстоятельствами – иначе это выглядело бы странно и подозрительно. На самом же деле, как мы понимаем, преступное прошлое его родственников не было для него таким вновь открывшимся обстоятельством – и это-то и мог засвидетельствовать его тесть, от которого Алоиз и узнал основные неприятные подробности уже довольно давно – наверняка еще в 1864 году, если даже не знал об этом много раньше. Тесть и мог бы обвинить Алоиза в неприкрытом лицемерии, порождая подозрения и в других аморальных побуждениях.
После смерти тестя единственным весомым свидетелем этому неприятному обстоятельству оставалась только его дочь – жена Алоиза; но это было уже неважно – свидетельство одной только озлобленной жены против мужа, объективно ничем не подкрепляемое, – это несерьезно.
Зато смерть тестя, если она произошла совсем недавно, позволяла выдвинуть замечательную версию: последний на смертном одре якобы сообщил зятю страшную тайну о прошлом его родственников – и поэтому-то Алоиз и вынужден принимать те меры, которые и последовали!
Если же тесть уже давно умер, то нетрудно было придумать какую-нибудь иную случайность, вдруг раскрывшую глаза Алоиза на неприглядное прошлое его предков: он, допустим, только что обнаружил какие-то неожиданные документы в служебных архивах!
Нам остается лишь гадать, когда произошла смерть Гласль-Хёрера и честно ли Алоиз ее дожидался или, не дождавшись, предпринял некоторые шаги, чтобы ускорить это событие. При последних обстоятельствах, как мы полагаем, Алоиз вполне мог обратиться за помощью к тому же Иоганну Непомуку (наверняка не подозревая того, что помощь могла быть оказана его собственной служанкой) – и последний с удовольствием должен был ее оказать, снабдив Алоиза необходимым препаратом и инструкцией по его применению; это только закрепило бы сложившиеся между ними соглашения – к изрядному удовольствию Иоганна Непомука!
Это был бы, конечно, совершенно отчаянный поступок со стороны Алоиза. Но он вполне мог объясняться той накопившейся ненавистью Алоиза к ближайшим родственникам, которую он вынужденно должен был терпеть теперь уже целых двенадцать лет! А если тесть все еще оставался жив, бодр и дееспособен, то это пришлось бы терпеть и дальше еще неизвестно сколько лет – в то самое время, когда Иоганн Непомук и вся шпитальская мафия уже находились, как полагал Алоиз, в его собственных руках! Поэтому не было бы ничего удивительного в том, что Алоиз решился бы на немедленное устранение и этого препятствия, завершая тем самым свое собственное оформление во вполне законченного преступника.