Предмет моего особого интереса в «Городе муз» – эти связи людей, реальных и вымышленных, эти «странные сближения» внутри «колоссального романа», называемого жизнью, отдельные страницы которого посвящены литературе, ее подвижникам, имевшим и имеющим отношение к Берлину.
Вот мчится «по грязным улицам этого города» несчастный Клейст (очерк «А каково мне будет в Берлине»), так искусно потом разыгравший здесь свою последнюю драму, сделав себя главным героем и актером, исполнившим эту роль, а своих приятелей и приятельниц – зрителями.
Гофмановский Тусман как всегда сидит в своей любимой кофейне на Александерплатц и пока не ведает, какие весьма странные «случаются явления» по ночам в его «добром и славном» Берлине («Берлинский рассказчик»).
Молодой Тургенев с благоговением поднимается по ступеням Берлинского университета, чтобы учиться философии («Слова, слова, слова…») и тому пониманию своего таланта, девизом которого могли бы стать слова Тика: «Настоящий поэт все делает поэтически прекрасным».
Неточка Достоевская под дождем без зонтика возвращается в гостиницу, обидевшись на бестактные замечания мужа по поводу несоответствия ее головного убора и перчаток роскошной публике на Unter den Liden («Я виноват перед Берлином»).
Достоевский, оказывается, любил ходить по магазинам, любил изысканные вещи и был снобом (мы-то привыкли его представлять исключительно скорбным, в кургузом пиджаке). Теперь ясно, откуда у него этот интерес к «прелестной паре сиреневых перчаток» Лужина в его серо-желтом «Преступлении».
Мальчик Володя Набоков танцует на роликах в скетинг-ринге на Курфюрстдамме («Берлинец Сирин»).
Рыжая Кристина, любимая кошка Фридриха Горенштейна, переживая волнения воздушного перелета и тревожно вдыхая запахи чужого города, едет в автомобиле на новое «место жительства», чтобы поселиться вместе с хозяином в настоящей меблированной квартире.
Выбирая очерки, требующие особого внимания, остановлюсь на тех, которые имеют отношение к романтической литературе, так как именно на лекциях профессора Берковского, которому посвящена эта книга, наш автор норовила сесть в первом ряду, усердно слушала и писала (что было не везде и не всегда) и с готовностью срывалась с места, чтобы поднять упавшую ручку учителя (и он очень ласково улыбался), а после лекции сообщала соседке свои сокровенные знания о том, какое фантастическое количество мороженого («Представляешь!») он может съесть за один раз, и обе они, как будто играя в новую игру, повторяли таинственные слова из еще не прочитанной гофмановской новеллы: «Серпентина, Серпентина!»
В очерке «Берлинский рассказчик» автор вместе с читателем путешествует по следам героев другой новеллы Гофмана, «Выбор невесты». Особенно повезет тем, кто знает Берлин и сможет представить себе с топографической точностью места (или прогуляться по ним), в которых происходят эти невероятные события: Александерплатц, Шпандауэрштрассе, церковь святой Марии, Тиргартен. «Выбор невесты» – малознакомая для большинства читателей новелла, и мне хотелось бы порекомендовать ее тому, кто ищет хорошее чтение (Гофман пишет ее так же «вкусно», как и другие свои сказки), и еще более тому, кто любит перечитывать роман Булгакова, так как в ней как бы предчувствуется Булгаков «Мастера и Маргариты», даже в каких-то мелочах, деталях, что отнюдь не случайно. Начиная с музыкальности его романа, которая заявлена на первой же странице фамилией Берлиоз, автора «Фантастической симфонии» с ее мечтаниями, страстями, балом, сценой в полях, шествием на казнь, сном в ночь шабаша ведьм, музыки, которая будет озвучивать весь роман до последней его строки. Как известно, являясь живописцем и композитором, Гофман постоянно обращался в своем творчестве к теме музыки и тех избранных, которые способны «чувствовать чувства», свое высшее назначение и вдохновение. Вот и эта новелла о судьбе художника Лезена, о выборе, который стоит перед человеком, отмеченным великим даром и который требует отречения от мирского благополучия, от обычного. Ведь Гофман делил человечество «на две неравные части»: «Одна состоит только из хороших людей, но плохих или вовсе не музыкантов, другая же – из истинных музыкантов». Тусман, с которым происходят все эти злоключения, очень неплохой человек, он, может быть, очень хороший человек, но, в понимании романтиков, такая оценка вообще не является похвалой человеку. Тусман обычен и разумен – и это убийственная характеристика. Вот Лезен не удостаивается звания «хорошего человека», для него существуют другие критерии: он художник, и его судьба не должна сложиться стандартно. Слово, данное им его невесте, вовсе не обязательно. Романтическая этика не прощает стандартности. Альбертина только внешне романтична (это вам не булгаковская Маргарита на метле), на самом же деле она дочь своего отца, очень приземленного, расчетливого человека, не способного «чувствовать чувства». Романтики много напутали в своей этической философии, но они были таковы, и новеллу Гофмана нужно читать, понимая это.
У Булгакова фамилия Берлиоз парадоксально принадлежит не музыканту, а как раз наоборот – председателю бюрократического литературного объединения. Если здесь в роли покровителя художника выступает Воланд, который «часть той силы, что вечно хочет зла», который спасет роман и накажет виновных за гонение гения, то у Гофмана ту же роль исполняет волшебник Леонгард и не скрывающий своей принадлежности к нечистой силе. Он учит молодого Лезена, что из него может выйти «либо великий художник, либо великий глупец». «Великий глупец», по Леонгарду, обыкновенный человек. Жениться – значит «стать великим глупцом», имея исключительный дар художника, поэтому волшебник пускает в ход все свои магические хитрости, чтобы разлучить влюбленных, и наказывает тех, кто стоит у него на пути и кто обыкновенен и расчетлив. Булгаковский Воланд, который «вечно хочет зла и вечно совершает благо», наказывая людей за их безверие и безнравственность, по жестокости расправы не уступает Леонгарду и даже превосходит его: бедный, отчаявшийся Тусман с выкрашенным зеленой краской лицом бросается к пруду, чтобы почить там среди лягушачьей икры, а верный кот Воланда Фагот отрывает голову конферансье Жоржу. Воланд поучает Мастера в минуту его отчаяния (как Леонгард поучал Лезена в минуту его неведения), его знаменитые слова «рукописи не горят», в действительности, утверждают высокое, вечное назначение истинного искусства.
Однако вернемся к романтикам, смещенность нравственных понятий которых наделала в мире много дел. Ужас Марины Цветаевой, кумиром которой была Германия – «астральная душа», от той метаморфозы, в результате которой романтическая философия стала основой немецкой фашисткой идеологии, понятен. Не понятно, каким образом происходят такие процессы превращения «голубой розы» романтизма в свастику, а «Полета валькирий» в «Наши солдаты и офицеры…», одно ясно – нет ничего случайного в этом мире, и все эти связи мотивированы.
Статья Ефима Эткинда «Читая дневники Виктора Клемперера» («Зеркало загадок», 1998, № 8) как будто объясняет эту проблему: «…идеология национал-социализма представляет собой искаженное развитие идей немецких романтиков». Мягкость такого объяснения вполне понятна: романтизм обладает огромной притягательной силой. Однако все-таки было там что искажать и развивать – такое порочное зерно… Достаточно разрешить себе мысль о делении человечества на «музыкантов» и «хороших людей», и она потянет за собою другое деление – на тех, «кто право имеет», и «тварей дрожащих», а там уже «старушонок можно лущить чем попало».
Тем более ценен в таком случае Генрих фон Клейст («Кляйст», как называл его Берковский) со своей новеллой «Михаэль Кольхаас», которая странным образом связана с пушкинской «Капитанской дочкой», несмотря на жанровое различие этих произведений. Оба писателя нашли в реальной истории своего героя, подходящего под каноны романтической личности: абсолютное чувство свободы в непременном желании «покарать мир, погрязший в пороках и коварстве», отомстить государству за его неправые дела, поссориться со всем миром, идти до конца без страха и принести себя в жертву. Поставленная цель так сложна, что для ее осуществления нужно сметать все на своем пути, в результате чего «благородный разбойник» обязательно должен превратиться в злодея со всеми страшными последствиями: пожарами (когда горят школы и монастыри), грабежами, обезумевшими толпами народа. Цель эта обязательно требует обмана, чтобы задурить головы этого народа: Кольхаас именовал себя аж наместником архангела Михаила, наш Пугачев был несколько скромнее – он объявил себя государем Петром Федоровичем. Позиция автора в обеих вещах не заявлена прямо, но ясно, что авторское мнение о подобных делах заключено у Клейста в нравоучении Мартина Лютера («Как ты посмел на основании собственных правовых домыслов… огнем и мечом карать общество?»), у Пушкина, в словах Гринева: «Жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». Для Кольхааса проповедь Лютера – настоящее потрясение, но и на Пугачева тихо сказанные слова очень молодого человека, рискующего его рассердить, производят впечатление: он смотрит на Петра Андреевича с удивлением и не может парировать. Кажется, и в последний момент своей жизни, когда среди целой толпы народа Пугачев встречается глазами с Гриневым, он вспоминает его предупреждение: «Ты шутишь опасную шутку».