Рассказ «Ледоход» разделен автором на три части, каждую из которых можно отнести к определенному жанру. В первой рассказывается история удивительной, одинокой и радушной старушки тети Нади. Субъект речи грамматически не обозначен, повествование ведется от третьего лица как будто нейтральным повествователем. Только в одном эпизоде рассказчик «выдает» себя: когда вспоминается смерть утонувшего перебравшего знакомого: «Мне на всю жизнь запомнились глядящие сквозь прозрачную енисейскую водицу серые глаза и медленно шевелящиеся пряди редких волос». Чувствуется присутствие рассказчика и в следующих строках: «Хорошо было заезжать к тете Наде после охоты. Промчишься, развернешься, заглушишь «буран» у крыльца…». Хотя необходимо отметить, что здесь «я» скрывается за имеющим обобщенный характер местоимением «ты». В первой части можно отметить традиционный признак описательно-повествовательного рассказа (очерка): относительно выраженный сюжет (предыстория – рассказ о жизни тети Нади; завязка: «А у меня день розденья скоро, Юра посулился быть»; развитие действия – ожидание и развязка – «… так и не доехал до нее Юра, гулявший у соседа»).
Вторая часть объединяет признаки этюда, эссе, очерка и дневника. Случай с любимой лошадью тети Нади, с которой старушке от беспомощности пришлось расстаться, произвел сильное впечатление на рассказчика. Он наблюдал за переживаниями и сомнениями тети Нади, был свидетелем того, как увозили лошадь: «Я встретил их по пути на рыбалку и несколько раз оглядывался». Это настолько потрясло его, что даже в небе он увидел силуэт лошади: «Подымался туман, расплывались и ломались очертания берегов, лодки видно не было, и казалось, что над Енисеем висит в воздухе конь». Однако наибольшее потрясение, связанное с этой историей, пережил рассказик, когда на звероферме в темноте наткнулся на голову знакомой лошади. «Тете Наде я ничего не сказал, и она до сих пор думает, что ее Белка возит в Бахте воду» - так заканчивается вторая часть, без вывода, без размышления, оставляя читателя под впечатлением прочитанного. Поэтому кажется, что перед нами – страница из дневника рассказчика, которому самому себе нет необходимости объяснять и комментировать увиденное. Однако «между строк» можно выявить признаки эссе – наиболее свободной жанровой формы – ведь эта история заставляет задуматься о человеческих ценностях, о правде и лжи, о взаимоотношениях людей знакомых и незнакомых.
В последней, третьей, части интонация меняется, объектом изображения становится не частный случай, а лирическое описание сибирской весны. Здесь мы наблюдаем отчетливые признаки лирической миниатюры, близкой к стихотворениям в прозе, поэтому представляется необходимым привести эту часть рассказа целиком: «Есть такой обычай: когда тронется Енисей, зачерпнуть из него воды. Ледохода все ждут как праздника. Тетя Надя внимательно следит за каждым шагом весны. То «плисочка прилетела», то «гуси за островом гогочут, и сердце заходится…»… «Анисей-то, гля-ка, подняло совсем, однако, завтра к обеду уйдет». Но медленно дело делается. Прибывает вода, растут забереги, трещины пересекают лед, и все никак не сдвинется он с места. Но наконец в один прекрасный день раздается громкий, как выстрел, хлопок, проносится табунок уток, и вот пополз огромный Енисей с опостылевшим потемневшим льдом, с вытаявшими дорогами, с тычкой у проруби, появляется длинная трещина с блестящей водой, с грохотом и хрустом лезет лед на берега, и вот уже тетя Надя, что-то звонко выкрикивая и крестясь, бежит с ведерком под угор, кланяется Батюшке-Анисею в пояс. Дожила…»[6]. Основное лирическое содержание передается здесь с помощью кольцевой композиции (один день ледоход, поэтому нужно успеть зачерпуть воды из Енисея, и в конце тетя Надя «бежит с ведерком под угор»), повторов союзов «то», «но», предлога «с». Причем последний относится не только к однородным членам: пополз Енисей с…льдом, с … дорогами, с тычкой; трещина с … водой, с грохотом и хрустом. Вместе с другими шипящими и свистящими звуками в этом предложении повторяющийся предлог помогает акустически воссоздать движение льда, который сначала шипит, шумит, хрустит, а потом звучит все более полнозвучно и на смену глухим звукам приходит раскатистый «р». Ритм миниатюры меняется в каждом предложении. Смену интонаций можно проследить следующим образом: счастье, томительное ожидание, стремительный приход, благодарное счастье. Большое значение имеет и реминисценция из народных сказок «Не скоро дело делается», которая наряду с повторами передает народно-поэтическое чувство ожидания и воспевания весны. Не случайно поэтому основная точка зрения в этой части – 75-летней старушки, которая свято чтит традицию: автор использует и «цитацию» слов тети Нади в ожидании ледохода, и несобственно-прямую речь, наиболее отчетливо выражающую мысль героини в последнем предложении из одного слова: «Дожила…». Последняя, третья, часть рассказа – миниатюра-воспевание весны в народно-поэтической традиции – дала название всему произведению. Создается впечатление, что и законченный рассказ в первой части, и дневник-эссе во второй – лишь подготовка читателя к самому главному открытию – постижению и приобщению к известному многим предкам таинству, радости жизни. Следовательно, звучание лирической миниатюры распространяется и на предшествующие части рассказа, финальная интонация становится доминирующей.
Иной, по сравнению с рассмотренными в рассказах «Петрович» и «Ледоход», жанровый синкретизм наблюдается в рассказе «Пимы и Заяц». Уже в названии произведения содержится установка на аллегорическое звучание произведение. «Заяц» с большой буквы в заглавии воспринимается как имя басенного персонажа. Это первоначальное впечатление от заглавия усиливается подробным разъяснением диалектных слов – пимы, бродни, пакулек, камус. Кроме того, в этом объяснении содержится установка на сказовую манеру повествования – рассказчик ориентирован на слушателя, с которым существует дистанция, поэтому «пимами у нас называют камусные бродни» (курсив наш – Н.Б.). Признаками устной речи являются также короткие немногочленные предложения, некоторые разбиты на несколько фрагментов, разделенных точкой, а также разговорные обороты: так вот, как раз. Сказовые элементы в начале рассказа подспудно готовят читателя к какому-то обобщению, выводу, морали, и в финале читательское ожидание оправдывается. Объектом наблюдения и осмысления, изучения (признаки этюда) рассказчика становится маленький человечек Леша. Много противоречий открывается читателю в этом человеке: пожилой, лет пятидесяти, человечек (уменьшительно-ласкательный, или, в контексте рассказа, уменьшительно-уничижительный, суффикс не соответствует возрасту персонажа); «лицо мальчишеское, но с морщинками». Не соответствует суровой сибирской жизни и сам Леша со своими маленькими человеческими желаниями и страстями. Кажется, и кличка его не соответствует внешнему виду: «Когда одевался зимой … и много одежки получалось, и даже перепоясанный выпячивался грудкой, как воробышек. Кличка у него была Заяц». Это несоответствие вполне объяснимо: и воробышек, и заяц – маленькие, слабые, незащищенные представители животных, традиционно обижаемые в аллегорической традиции.
Неоднозначно и отношение рассказчика к Зайцу. Он не скрывает своего отношения к нему: «Естественно, кроме раздражения и насмешки, эта шитая белыми нитками история ничего у меня не вызвала. Как я злился на него за страх, как насмехался и возмущался лукавством». Так же, как и другие мужики, он презирал Лешу. В основной части рассказа это кажется объяснимым: уж очень мелким представлен Заяц, и действительно, мужики сибирские – «крепкие, размашистые, горлапанистые», а маленький Заяц «во время гулянки … докапывался до какого-нибудь здоровенного мужика», который, не в силах больше терпеть, «молча выкидывал Зайца с крыльца». «Заяц плакал, ругался, дрался и в конце концов убегал «к собачкам», дескать, только они его и понимают». Несмотря на нечуткость, хитрость, какую-то неправильность Зайца, в его словах (автор использует прием несобственно-прямой речи) слышится голос гоголевского Акакия Акакиевича: «Зачем вы меня обижаете?». Намек на классика читается и в словах Зайца «Самое страшно на свете – это одиночество». И хотя рассказчик считает эти слова пафосными, неискренними, у читателя на какое-то мгновение возникает сочувствие к говорящему. Кроме того, и рассказчику, и читателю становится понятно, что даже Зайчик способен на настоящие поступки. Работая охотинспектором, не способный к физическому труду Заяц «наблюдал, подмечал, докладывал начальнику, за что бывал хвален» и что, естественно, еще больше злило мужиков. Однако когда «настоящие инспектора» прилюдно, за столом предложили Зайцу лодку – на выбор – и совместную работу, рассказчик видит привычно жалкого Зайца по-другому и называет его уже не маленький человечек Леша, не Заяц, не Зайчик, а по отчеству, таким образом словно приближая к среде настоящих мужиков: «И тут Евдокимыч говорит честно и обреченно: - Скажу прямо, не справлюсь». Эти детали готовят нас к неожиданному финалу. Напоминающее дневник финальное размышление о самом себе и о сути человека изобилует риторическими вопросами и восклицаниями, главная мысль которого содержится в словах «Как смел я судить его? А вдруг и сейчас к кому-нибудь также отношусь, не желаю простить, понять, не могу себя окоротить, так же огульничаю? … Голова-то на что?».