Есть и разновидность данной концепции. «Гражданственными могут быть стихи пейзажные, любовные или посвященные политическим проблемам, если только они принадлежат поэту, осознающему свои обязанности перед обществом», - утверждает Лазарь Лазарев. (55. Лазарев Л. с.44). Гражданственность здесь связывается исключительно с личностью поэта, но не с ее выражением в поэзии. Первая часть заявления Лазарева не вызывает возражения. Стихи о любви, скажем, могут приобретать общественный резонанс, когда они возникают на основе социальной коллизии («Облако в штанах», «Про это», «Письмо Татьяне Яковлевой» В. Маяковского: «Анна Снегина» С. Есенина). Но мы знаем так же множество прекрасных строк о любви, которые не задевая гражданских чувств читателя, волнуют душевной близостью, понятностью и похожестью на его собственные переживания. Гениальное пушкинское послание А.П. Керн поднимает волну интимных чувств. Его же послание к Чаадаеву вызывает к гражданским, патриотическим чувствам.
Нельзя говорить о гражданственность, игнорируя специфику ее выражения в искусстве. Признание в любви и муки ревности, осенний пейзаж и дружеское послание, пусть даже они принадлежат перу великого поэта – гражданина, могут и не претендовать на общественное звучание, все зависит от внутренней задачи произведения.
Легко и удобно, говоря о гражданственности, цитировать публицистические строки о войне и мире, о любви к родине, строки, разоблачающие бюрократов, рвачей. Но сегодняшний читатель смотрит в корень, в суть, не удовлетворяясь только публицистикой, даже очень талантливой.
Не правы те, кто утверждает, что гражданственность в поэзии прямо и непосредственно сопряжена с актуальной тематикой. Разумеется, идейные позиции поэта определеннее всего выявляются в отношении к насущным проблемам. Но гражданственность и актуальность – понятия не тождественные гражданские чувства, взгляды и мысли поэта не всегда выражаются непосредственно, с публицистической прямотой и не всегда вызваны актуальными проблемами.
«Гражданственность – в характере, в мировоззрении поэта, она означает определенность классовых позиций и общественную активность, гражданственность в искусстве – категория идейно-эстетическая, она означает позицию художника как гражданина, члена общества, выраженную в художественной форме». (61. Михайлов А., с. 91).
Русская поэзия всегда была исполнена духом высокого гражданского самосознания, поднимавшего ее на самый гребень общественных движений. От Пушкина до Лермонтова идет этот гордый дух борьбы и действия, страстного желания посвятить отчизне «души прекрасные порывы». Юный Лермонтов сознавал миссию поэта как гражданина и борца неизбежной, данной самой судьбою:
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой.
Могучее эхо гражданской лирики XIX века, лирики Пушкина, Лермонтова, Некрасова, звучит в ХХ веке. Утонченный, изысканный Блок, пройдя через испытания времени, восклицает:
И вечный бой!
Покой нам только снится…
Подлинные шедевры гражданской лирики создал Маяковский. А еще через много лет поэт, который не любил подыматься на трибуну и возвышать голос, Николай Заболоцкий, убежденно скажет:
Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет.
И уже в 60-е годы молодой, но успевший заявить о себе первыми стихами Роберт Рождественский запальчиво провозглашает
Жить он хочет не напрасно,
Он поклялся жить в борьбе.
Все ему предельно ясно
В этом мире
И в себе.
(«Юноша на площади»)
Итак, эстафета гражданской активности поэзии передается из поколения в поколение, хотя содержание и пафос ее существенно меняются, формула непокоя приобретает иное значение.
Общественный пафос поэзии не измеришь количеством зарифмованных актуальных лозунгов и восклицательных знаков, он в самом существе поэтического творчества, в идейно-художественной концепции мира. Его нельзя подменить никакой риторикой, никаким фейерверком слов, модных новаций. Не потому ли так легко забываются иные громкие рифмованные филиппики, что за ними не обнаруживается достаточного социального опыта.
Роберт Рождественский так говорил на Всесоюзном съезде писателей: «Гражданственность – это свет наших сердец, это то, с чем мы выросли, то, что нас воспитало». (2. Рождественский Р., с. 9)
Выступивший от имени поколения; Роберт прочно определился как самобытный, оригинальный мастер, который обладает своим голосом, своим поэтическим миром, своими творческими ориентирами.
Пафос исследования жизни, ставший основным пафосом творчества Рождественского – гражданина, все больше воздействует на характер и культуру образного мышления, на жанры и тематику его произведений.
II ГЛАВА. ПРОБЛЕМЫ В ПОЭЗИИ РОЖДЕСТВЕНСКОГО
60-Х ГОДОВ.
§1. «Мы!»
Роберт Рождественский выбрал наиболее трудный для поэта путь – лирической публицистики. В его стихах советское время заявило о себе как часть исторического. Кровные связи настоящего с прошлым и будущим здесь не просто ощущаются, растворяясь в самой атмосфере произведения, они называются, подчеркиваются, на них ставится ударение. Лирический герой полностью сливается с личностью автора и в то же время постоянно воспринимает себя частью общего целого, сознательно стремясь выразить духовные запросы, опыт, порыв в будущее своих сверстников, товарищей по судьбе.
Стихотворение «История» очень характерно для молодого Рождественского.
История!
Пусть я –
наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что мы –
точнее всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной
истины.
Жизнь вносит драматические коррективы в слепую мальчишескую веру:
Тебя припудривали!
И подрумянивали!
И перекрашивали!
И перекраивали!
Довольно врать!
Голос автора звучит на самой высокой ноте. Но не отчаяние, не рухнувшие иллюзии ведут его, а новое, трезвое знание. Зрелая вера наполняет его, вера в обыкновенных работящих людей, живущих рядом, истинных творцов истории, к которой поэт обращается от их имени:
Ты станешь
самой точною
наукой
Ты станешь!
Ты должна!
Мы
Так
Хотим!
(История)
В 60-е годы не раз появлялись в печати стихи, эффект воздействия которых на эстраде в молодой, бушующей, эмоционально взвинченной толпе удесятерялся.
Сердце!
Звонкой струною стань,
на предельной ноте сдержись!
Слышишь?
Биться не перестань:
это –
лишь начинается
жизнь!…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Это будет
честная жизнь
до последнего стука в груди.
Это будет жизнь для людей,
это будет пора труда,
в ней
обходных искать путей
не посмею я никогда.
Не смогу пройти стороной
и солгать
хотя б невзначай…
(Моя любовь)
Это пример полемики, где слышится собственная поэзия автора в общественной дискуссии, и такие идеи вызывают согласие одних и полное отрицание других. Главное здесь, чтоб было желание во что бы то ни столь оказаться дискуссионным, обратить на себя внимание.
Поэзию Рождественского услышали, поняли и приняли сразу, «С первого предъявления», почувствовали в нем «своего».
Ведь был единый опыт, единое представление о жизни:
Мы –
дотошные.
Мы –
громадные.
Наш характер
упрям и ершист.
Не позволим
себя
обманывать
Мы –
которые вышли
в жизнь!
(Оптимист)
Все - одно! Все узнавали себя, дерзкого и молодого:
Это нам,
крутым и бессонным,
миру будущее дарить…
Пуще всего гордясь молодостью, как главным своим капиталом, они и слушателей своих, не стыдясь перехлестов, учили тому же чувству:
Мы еще прикурим
от солнца!
Если только будем
курить!
(Оптимист)
Пройдет совсем немного лет, и все это «доброжелатели» назовут заискиванием перед аудиторией, злонамеренным стремлением потрафить вкусом, взглядом самой невзысканной ее части. Но тогда о лести еще и речи не могло быть. Громовое «Мы!», с которым вступил в литературу Роберт Рождественский, уравняло в правах и возможностях трибуну и аудиторию, создавая особую магнетическую силу «зала» и «эстрады».
В этом «Мы!» был свой неповторимый демократизм:
Наши споры порой –
непродуманны.
Наши мысли порой –
рискованны,
Значит,
в жизни мы
разбираемся.
Значит,
сильные мы,
а не слабые.
Значит,
все это наше!
Кровное!
Наше личное.
Наше общее!
Неповторимость человеческих индивидуальностей, прелесть оттенков, проблемы личной судьбы – все стушевывалось, растворялось в единой теме Поколения, сходило на нет перед гордым:
Мы –
царапаемся жестко,
Мы –
яростно молчим.
Ошибок
не прощаем.
Себя во всем виним.
Этим «Мы!» клялись. В него верили, как в реальную социальную силу. От его имени совершались самые рискованные признания, давая самые широковещательные обещания.
Мы пришли
в этом мир,
чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
(Ровесникам)
Феномен «похожести» и эффект «резонанса», когда излюбленные мысли, настроения публики возвращались к ней же – многократно усиленные и эстетически, так сказать, санкционированы самой поэзией Роберта Рождественского.
А вот еще одна закономерность. Чтобы подняться в едином порыве, чтобы испытать сладкое чувство монолитной сплоченности и, что тоже важно, чувство собственной избранности, аудитории непременно нужен враг.
Эти врагом оказалось мещанство.
Многоликость, социальная расплывчатость сделали мещанство врагом вполне универсальным, пригодным для уничтожения. И в стихах Рождественского замельтешили, заполонили мещане всех сортов и мастей: мещане – бюрократы, мещане – ретрограды, мещане – стяжатели, мещане – чистюли, мещане – националисты, мещане – «физики». Громовому «Мы!» юности, «Мы!» поколения, «Мы!» Политехнического было противопоставлено «Мы» мещанства: