Вторая причина, по которой я рискую обращаться к личному опыту при обсуждении нашей темы, заключена в истории феноменологического движения. Дело в том, что феноменологическая философия изначально позиционировала себя как личное дело философствующего[4]. Феноменология отмечена пафосом самостоятельного и ответственного начинания, продумывания заново фундаментальных оснований знания – понятно, что у такой установки не может быть никаких общепризнанных внешних канонов, кроме предельно общих методологических ориентаций. М.Шелер работал совершенно независимо от Э.Гуссерля, который относился к нему настороженно, хотя и признавал его гениальность. М.Хайдеггер – талантливейший ассистент Э.Гуссерля, «ученик чародея», его надежда и опора в будущем, на деле оказался наибольшим разочарованием «мастера». Позже уже М.Хайдеггеру пришлось открещиваться от «обвинений» в принадлежности к экзистенциальной – насквозь феноменологической – философии… Вот уж ирония судьбы! Поэтому вопрос о существовании феноменологической «школы» является достаточно спорным. Таковой, на мой взгляд, в принципе быть не может, что и констатировал еще в 1914 году М.Шелер: никакой феноменологической «школы» нет, есть лишь группа исследователей, которые разделяют общую феноменологическую позицию и установку[5]. С тех пор практически ничего не изменилось. Конечно, многое в феноменологическом движении выглядит сегодня основательнее, солиднее, если хотите, – столько имен (М.Хайдеггер, Э.Левинас, М.Мерло-Понти, Ж.-П.Сартр и др.), огромное, просто необозримое количество работ, посвященных изложению феноменологического метода и бесчисленным приложениям этого метода к самому разному материалу – психологическому, лингвистическому, социологическому, искусствоведческому, религиоведческому и т.д. Но при всем этом можно смело утверждать: как не было прежде, так и ныне нет никакой феноменологической школы. Более того, сегодня как будто нет даже и самой феноменологии… Есть деконструктивизм, есть шизоанализ, есть еще что-то, а вот феноменологии нет! На самом деле, это, конечно же, не так. Ну нет к феноменологии интереса со стороны широкой академической общественности, ну что поделаешь, нет – и не надо. Тем более интересно в этой ситуации, следуя не философской моде, а собственно философскому пафосу начинания самому попробовать на «вкус» – что же это такое феноменология? Тогда, может быть, действительно окажется, что никогда не было феноменологической философии, не было особой «школы», нет «движения», а была и есть особая установка и позиция, которая в существенных чертах совпадает с философией как таковой, в той мере, конечно, в какой философия является опытом работы с мыслью[6].
Вот давайте и попробуем испытать на себе некоторые возможности феноменологической установки. Уверяю вас, мы ничем не рискуем! И первое, что мы сделаем – это постараемся вдуматься в смысл «переживания».
* * *
Действительно, почему, собственно, мы говорим о переживании? Это, пожалуй, необходимо обосновать. Дело в том, что феноменология в замысле своем представляла собой попытку ответить на вопрос: что происходит в нас, когда мы мыслим[7]. Поэтому Э.Гуссерль, один из основателей (наряду с Ф.Брентано) феноменологии, нередко определял ее как теорию логических переживаний[8]. Речь должна была идти не о предмете как таковом, а о его данности нам, нашему сознанию. Знаменитый гуссерлианский призыв «возвращения к вещам» означал необходимость философа занять позицию, в которой возможен живой, интенсивный опыт переживания мира. Предполагалось, что всякому суждению о каком-либо факте должно предшествовать глубокое вживание в смысл изучаемых фактов.[9] Итак, не предмет сам по себе, а его переживание, интимнейший, непосредственный контакт с предметом, его данность нам в опыте созерцания до всех и всяческих концептуализаций.
Вопрос стоит перед нами чрезвычайно интересный, а может быть даже и насущный – что значит вжиться в изучаемый предмет? Что это еще за эмпатия такая, давно изжитый эпистемологический пережиток? Но не будем торопиться с выводами и задумаемся вот о чем: переживать «изучаемые факты» – не значит ли это, по крайней мере, не говорить об интересующем тебя предмете до тех пор, пока ты не почувствуешь твердой уверенности в том, что все, что ты скажешь, будет исчерпывающим образом соответствовать твоему пониманию сути дела. В противном случае лучше молчать. Переживать изучаемое – не означает ли это полное доверие тому едва уловимому чувству, которое, если прислушаться к нему, явственно говорит нам о значимом присутствии предмета мысли в нас, в нашем живом восприятии и актуальном опыте. В таком случае переживать означает только одно: говорить всегда и везде единственно о том, к чему мы оказываемся лично причастны и не о чем более – ведь не каждый предмет мысли может быть поистине «твоим». Переживать «изучаемые факты» означает также – вот уж совсем нелепость – смотреть на мир как бы «глазами» предмета, открывшего нам свою «индивидуальность», на время забыв о себе и «растворившись» на миг – почему бы и нет? – в его живом восприятии.
Но довольно рассуждений о «смысле переживания», не лучше ли попробовать что-то сделать самим и реально испытать себя в познании посредством тождества с изучаемым предметом.
Вот перед нами лежит обычный листочек бумаги: что мы переживаем, когда рассматриваем его? Мы видим листок бумаги формата А4, насыщенно белого цвета, он прямоугольной формы, чуть шероховатый на ощупь, с немного загнутыми на углах концами, к тому же всегда могущий быть испорченным, например, моим совершенно чудовищным подчерком… Но о чем это я? Вместо того чтобы говорить о своем переживании созерцания листка бумаги, его чистом восприятии, я оказываюсь вовлеченным чуть ли не в логическую процедуру определения понятия, перечисления его существенных или совсем несущественных признаков. Чистое восприятие заменяется предзаданным, вербально оформленным, знанием. Что-то мы уже знаем про формат бумаги, что-то про цвет и форму, что-то про «письмо»… Попробуем, однако, немного встряхнувшись[10], расширить поле своего восприятия. Действительно, интересующий нас листочек бумаги лежит на столе, и потому в поле моего восприятия попадает и он – немного поцарапанный, темной лакировки стол, отражающий массу падающих прямо на него огней (свет от «ламп дневного освещения»). Вот я отворачиваюсь в сторону, привлеченный вдруг пробившимся ко мне запахом духов, – где я встречал его раньше? – и тут же боковым зрением вижу свой листочек, но в совершенно ином обличье. Лишенный своей привычно строгой формы, он превратился в одно из множества световых пятен на полировке стола – результат игры света в нашей аудитории... Я думаю, не стоит продолжать эту игру дальше: боюсь, знакомый запах духов уведет меня слишком далеко в сторону от обсуждаемой темы... В переживании мы воспринимаем не отдельный листок, вместе с ним и через него мы оказываемся сопряженными с близлежащим миром, в который мы в силу тех или иных обстоятельств оказались вовлеченными. Переживание, таким образом, фиксирует не отдельную вещь, а некоторую связность вещей, людей, света, ощущений и еще много чего. Эту связность «поздний» Э.Гуссерль называл «жизненным миром», а «ранний» М.Хайдеггер «мирностью»[11]. Сосредоточиваясь на переживании только одной вещи, мы попадаем в целый мир, почему-то – вот незадача – родной нам и близкий…
Итак, важной чертой феноменологической установки является переживание мира как расколотого на мир подлинный – интимно с нами связанный, пронизанный глубинными отношениями, допредикативный, но в то же время живой и становящийся, и мир неподлинный – мир «слов и вещей», мир концептуализированный и дискурсивный, мир готового знания, устоявшихся представлений. Иными словами, глубоко прав был поэт, сказав однажды: «мысль изреченная есть ложь», предвосхитив тем самым азбучную феноменологическую истину.
* * *
А вот это уже интересно, потому что не совсем понятно. Прежде мы говорили о том, что философию интересует мысль сущностная, нечеловечески крепкая и цельная. В противном случае, зачем нам мысль? Когда же мы включаемся в процесс наблюдения за мыслью, через какое-то время у нас появляется возможность обнаружить себя в смысловом поле («жизненном мире»), который, согласно М.Хайдеггеру, а также М.Прусту, оказывается тесно связанным с нашей личной историей и биографией[12]. Бытие, скажет М.Хайдеггер, есть время[13], и по-своему он будет прав. Мысль укоренена в бытии, а бытие немыслимо без человека. Какой бы глубокой и правильной не была мысль, она может быть либо наша, помысленная нами, либо чужая. Лучше, чтобы она была наша, усвоенная и переваренная кем-то лично. В принципе ничего не меняется даже в том случае, когда мы, подобно М.Хайдеггеру в его «Бытии и времени», пытаемся выделить и описать всеобщие и необходимые формы экзистенциального опыта. Бытие оказывается в любом случае прочно связанным «конечностью». Но давайте зададимся вопросом: а почему собственно бытие есть только время? Зачем отождествлять все допредикативное поле сознания с «жизненным миром», который в соответствии с мыслью М.Хайдеггера, оказывается еще и моим миром? Главная трудность для нас здесь состоит в следующем: вместо того, чтобы рассматривать интересующий нас предмет, мы в какой-то момент оказываемся «лицом к лицу» с самими собой. И впору нам возопить: доколе? А может быть возможен какой-то иной опыт переживания «видения листка бумаги»?