А молится змея тут, поклоняется:
«Молодой Михайла Потык сын Иванович!
Не бей больше змеи, не кровавь меня,
Принесу я те живу воду в три часа».
Как отпускал Михайла сын Иванов был
Как эту змею он поганую,
Как взял в заклад себе змеенышей,
Не пустил их со змеей со поганою.
Полетела та змея по подземелью,
Принесла она живу воду в три часа.
Как скоро тут Михайла сын Иванов был
Взял он тут да ведь змееныша:
Ступил-то он змеенышу на ногу,
А как раздернул-то змееныша на двое,
Приклал-то ведь по старому и одно место,
Помазал-то живой водой змееныша,
Как сросся-то змееныш, стал но старому,
А и других помазал – шевелился он,
А в третьих-то сбрызнул – побежал-то как.
Как говорит Mихайла таково слово:
«Ай же ты змея да поганая!
Клади же ты да заповедь великую,
Чтобы те не ходить по подземелью,
А не съедать-то бы тел те мертвыих».
Как клала она заповедь, поганая, великую:
А не ходить больше по подземелью,
А не съедать бы тел да ведь мертвыих.
Спустил-то он поганую, не ранил же.
Как скоро тут Михайла сын Иванов был
Сбрызнул эту Марью лебедь белую
Живой водой да ведь этою,
Как тут она еще да ведь вздрогнула;
Как другой раз сбрызнул, она сидя села-то;
А в третьих-то он сбрызнул, она повыстала;
А дал воды-то в рот, она заговорила-то:
«Ах молодой Михайла Потык сын Иванович!
А долго-то я нунечу спала-то».
«Кабы не я, так ты ведь век бы спала-то,
А ты ведь да Марья лебедь белая». <…> [4, 273–297]. Начало документа
Дунай Иванович
В стольном в городе во Киеве,
Что у ласкова, сударь, князя Владимира,
А и было пированье, почетной пир,
Было столованье, почестной стол.
Много на пиру было князей и бояр,
И русских могучих богатырей.
А и будет день в половина дня,
Княженецкий стол во полустоле,
Владимир князь распотешился,
По светлой гридне похаживает,
Черные кудри расчесывает;
Говорил он, сударь, ласковый
Владимир князь таково слово:
«Гой еси вы, князя и бояра
И могучие богатыри!
Все вы в Киеве переженены,
Только я, Владимир князь, холост хожу,
А и холост я хожу, не женат гуляю,
А кто мне-ка знает сопротивницу,
Сопротивницу знает, красну девицу:
Как бы та была девица станом статна,
Станом бы статна и умом свершна,
Ее белое лицо, как бы белый снег,
И щеки, как бы маков цвет,
А и черные брови, как соболи,
А и ясные, как бы у сокола?»
А и тут больший за меньшего хоронится,
От меньшего ему, князю, ответа нет.
Из того было стола княженецкого,
Из той скамьи богатырския,
Выступается Иван Гостиный сын;
Вскочил он на место богатырское,
Вскричал он, Иван, зычным голосом:
«Гой еси ты, сударь, ласковый Владимир князь!
Благослови пред собой слово молвити,
И единое слово безопальное,
А и без тоя опалы великия.
Я ли, Иван, в Золотой орде бывал
У грозного короля Етмануйла Етмануйловича,
И видел во дому его двух дочерей:
Первая дочь – Настасья королевичны,
А другая – Афросинья королевишна;
Сидит Афросинья в высоком терему,
За тридесять замками булатными,
А и буйные ветры не вихнут на ее,
А красное солнце не печет лицо <…>
Призывает он, Владимир князь,
Дуная Ивановича в спальню к себе,
И стал ему на словах говорить:
Гой еси ты, Дунай сын Иванович!
Послужи ты мне службу заочную,
Съезди, Дунай, в Золоту орду
Ко грозному королю Етмануйлу Етмануйловичу,
О добром деле о сватанье
На его любимой на дочери,
На честной Афросинье королевишне.
Бери ты моей золотой казны,
Бери триста жеребцов и могучих богатырей» <…>
А скоро Дунай снаряжается,
Скорей того богатыря поездку чинят,
Из стольного города Киева
В дальну орду – Золоту землю. <…>
А наехал Дунай бродучий след,
Не доехавши до Киева за сто верст,
Сам он Екиму тут стал наказывать:
«Гой еси, Еким сын Иванович! [попутчик Дуная. – Л.С.]
Вези ты Афросинью королевишну
Ко стольному городу ко Киеву,
Ко ласкову князю Владимиру,
Честно, хвально и радостно:
Было бы нам чем похвалитися
Великому князю во Киеве».
А сам он, Дунай, поехал
По тому следу по свежему, бродучему;
А и едет уж сутки другие,
В четвертые сутки след дошел,
На тех на лугах на потешныих,
Куда ездил ласковый Владимир князь завсегда за
охотою.
Стоит на лугах тут бел шатер,
Во том шатре опочив держит красна девица,
А и та ли Настасья королевишна.
Молоды Дунай он догадлив был,
Вымал из налучна тугой лук,
Из колчана вынул калену стрелу,
А и вытянул лук за ухо, калену стрелу,
Котора стрела семи четвертей;
Хлеснет он, Дунай, по сыру дубу,
И спела ведь тетивка у туга лука,
А дрогнет матушка сыра земля
От того удару богатырского;
Угодила стрела в сыр кряковистый дуб,
Изломала его в черенья ножевые.
Бросилась девица из бела шатра, будто угорелая.
А и молоды Дунай он догадлив был,
Скочил он, Дунай, со добра коня,
Воткнет копье во сыру землю,
Привязал он коня за востро копье;
И горазд он со девицею дратися,
Ударил он девицу по щеке,
А пнул он девицу, под гузно, –
Женский пол от того пухол живет;
Сшиб он девицу с резвых ног,
Он выдернул чингалище булатное,
А и хочет взрезать груди белые;
Втапоры девица взмолилася:
«Гой еси ты, удалый добрый молодец!
Не коли ты меня девицу до смерти
Я у батюшки, сударя, отпрошалася,
Кто меня побьет во чистом поле,
За того мне, девице, замуж идти».
А и туто Дунай сын Иванович
Тому ее слову обрадовался,
Думает себе разумом своим:
«Служил я, Дунай, во семи ордах,
В семи ордах, семи королям,
А и не мог себе выжить красныя девицы!
Ноне я нашел во чистом поле
Обручницу, супротивницу».
Тут они обручалися,
Круг Ракитова куста венчалися; <…>
И поехали ко городу ко Киеву. <…>
У князя у солнышка Сеславьевича
Была пирушка веселая,
Тут пьяный Дунай расхвастался:
Что нет против меня в Киеве такого стрельца,
Из туга лука по приметам стрелять.
Что взгорит молода княгина Апраксеевна:
«Что гой еси ты, любимый мой зятюшка,
Молоды Дунай сын Иванович!
Что нету-де во Киеве такого стрельца,
Как любезной сестрицы моей Настасьи королевишны»
Тут Дунаю за беду стало,
Бросали они жеребья
Кому прежде из туга лука стрелять.
И досталось стрелять его молодой жене
Настасье королевишне,
А Дунаю досталось на главе золото кольцо держать.
Отмерили место на целу версту тысячну,
Держит Дунай на главе щолото кольцо,
Вытягала Настасья калену стрелу,
Спела-де тетивка у туга лука,
Сшибло с головы золото кольцо
Тою стрелкою каленою.
Князя и бояра тут металися,
Усмотрели калену стрелу,
Что на тех-то перушках лежит то золото кольцо.
Втапоры Дунай становил на примету свою молоду жену;
Стала княгина Апрксеевна его уговаривати:
«А и гой еси, любимый мой зятюшка,
Молоды Дунай сын Иванович!
То ведь шуточка пошучена».
Да говорила же его и молода жена:
«Оставим-де стрелять до другого дня,
Есть-де в утробе у меня могуч богатырь;
Первой-де стрелой не дострелишь,
А другою-де перестрелишь,
А третью-де в меня угодишь».
Втапоры князя и бояра
И все сильны могучи богатыри
Его молода Дуная уговаривали.
Втапоры Дунай озадорился,
И стрелял в примету на целу версту
В золото кольцо,
Становил стоять моложу жену.
И втапоры его молода жена
Стала ему кланяться и перед ним убиватися:
«Гой еси ты, мой любимый ладушка,
Молодой Дунай сын Иванович!
Оставь шутку на три дни,
Хошь не для меня, но для своего сына нерожденного,
Завтра рожу тебе богатыря,
Что не будет ему сопротивника».
Тому-то Дунай не поверовал,
Становил свою молоду жену Настасью королевишну
На мету с золотым кольцом,
И велел держать кольцо на буйной главе.
Стрелял Дунай на целу версту из туга лука:
А и первой стрелой он не дострелил,
Другой стрелой перестрелил,
А третью стрелою в ее угодил.
Прибежавши Дунай к молодой жене
Выдергивал чингалище булатное,
Скоро спорол ей груди белые,
Выскочил из утробы удал молодец
Он сам говорит таково слово:
«Гой еси, сударь, мой батюшка!
Как бы дал мне сроку на три часа,
А и я бы на свете был попрыжея
И полутчея в семь семериц тебя».
А и тут молодой Дунай сын Иванович запечалился,
Ткнул себя чингалищем во белы груди,
Сгоряча он бросился во быстру реку.
Потому быстра река Дунай слывет,
Своим устьем впала в сине море,
А и то старина, то и деянье! [4, 151–159].
ГОЛУБИНАЯ КНИГА
(Цит. по: http://paganism.msk.ru/liter/golub3.htm)
Голубиная книга – народный духовный стих космогонического характера, в вопросно-ответной форме повествующий о происхождении мира, людей, животных, сословий и т.д.
(Из сборника Кирши Данилова)
Да с начала века животленнова
Сотворил Бог небо со землею,
Сотворил Бог Адама со Еввою,
Наделил питаньем во светлом раю,
Во светлом раю жити во свою волю.
Положил Господь на их заповедь велику
А и жить Адаму во светлом раю,
Не искушать Адаму с едного древа
Того сладка плоду виноградова.
А и жил Адам во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Еввою
А триста тридцать три годы.
Прелестила змея подколодная,
Приносила ягоды с едина древа, –
Одну ягоду воскушал Адам со Еввою
И узнал промеж собою тяжкой грех,
А и тяжкой грех и великой блуд:
Согрешил Адаме во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Еввою.
Оне тута стали в раю нагим-ноги,
А нагим-ноги стали, босешуньки, -
Закрыли соромы ладонцами,
Пришли оне к самому Христу,
К самому Христу, Царю Небесному.
Зашли оне на Фаор-гору,
Кричат-ревут зычным голосом:
»Ты Небесной Царь, Исус Христос!
Ты услышал молитву грешных раб своих,
Ты спусти на землю меня трудную,
Что копать бы землю капарулями,
А копать землю копарулями,
А и сеить семена первым часом».
А Небесный Царь, милосердо свет,
Опущал на землю его трудную.
А копал он землю копарулями,
А и сеял семена первым часом,
Вырастали семена другим часом,
Выжинал он семена третьим часом.
От своих трудов он стал сытым быть,
Обуватися и одеватися.
От того колена от Адамова,
От того ребра от Еввина
Пошли христиане православные
По всей земли светорусския.
Живучи Адаме состарился,
Состарился, переставился.
Свята глава погребенная.
После по той потопе по Ноевы,
А на той горе Сионския,
У тоя главы святы Адамовы
Вырастало древо кипарисово.
Ко тому-то древу кипарисову
Выпадала книга Голубиная,
Со небес та книга повыпадала:
В долину та книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей.
А на ту гору па Сионскую
Собиралися-соезжалися
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
И сорок калик со каликою,
И могучи-сильные богатыри,
Во единой круг становилися.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-царь Волотомонович,
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
А сорок калик со каликою
И все сильные-могучи богатыри
А и бьют челом, поклоняются
А царю Давыду Евсеевичу:
»Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Подыми ты книгу Голубиную,
Подыми книгу, распечатывай,
Распечатывай ты, просматривай,
Просматривай ее, прочитывай:
От чего зачался наш белой свет?
От чего зачалося солнце праведно?
От чего зачался светел месяц?
От чего зачалася заря утрення?
От чего зачалася и вечерняя?
От чего зачалася темная ночь?
От чего зачалися часты звезды?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
»Вы сорок царей со царевичем,
А и сорок королей с королевичем,
И вы сорок калик со каликою,
И все сильны-могучи богатыри!
Голубина книга не малая,
А Голубина книга великая:
В долину книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей,
На руках держать книгу – не удержать,
Читать книгу – не прочести.
Скажу ли я вам своею памятью,
Своей памятью, своей старою,
От чего зачался наш бедой свет,
От чего зачалося солнцо праведно,
От чего зачался светел месяц,
От чего зачалася заря утрення,
От чего зачалася и вечерняя,
От чего зачалася темная ночь,
От чего зачалися часты звезды.
А и белой свет – от лица Божья,
Солнцо праведно – от очей его,
Светел месяц – от темечка,
Темная ночь – от затылечка,
Заря утрення и вечерняя – от бровей Божьих,
Часты звезды – от кудрей Божьих!»
Все сорок царей со царевичем поклонилися,
И сорок королей с королевичем бьют челом,
И сорок калик со каликою,
Все сильные-могучие богатыри.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-парь Волотомонович:
»Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Ты скажи, пожалуй, своею памятью,
Своею памятью стародавную:
Да которой царь над царями царь?
Котора моря всем морям отец?
И котора рыба всем рыбам мати?
И котора гора горам мати?
И котора река рекам мати?
И котора древа всем древам отец?
И котора птица всем птицам мати?
И которой зверь всем зверям отец?
И котора трава всем травам мати?
И которой град всем градом отец?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
»А Небесной Царь – над царями царь,
Над царями царь, то Исус Христос.
Океан-море – всем морям отец.
Почему он всем морям отец?
Потому он всем морям отец, –
Все моря из него выпали
И все реки ему покорилися.
А кит-рыба – всем рыбам мати.
Почему та кит-рыба всем рыбам мати?
Потому та кит-рыба всем рыбам мати, –
На семи китах земля основана.
Ердань-река – рекам мати.
Почему Ердань-река рекам мати?
Потому Ердань-река рекам мати, –
Крестился в ней сам Исус Христос.
Сионская гора – всем горам мати, –
Растут древа кипарисовы,
А берется сера по, всем церквам,
По всем церквам вместо ладану.
Кипарис-древо – всем древам отец.
Почему кипарис всем древам отец?
Потому кипарис всем древам отец, –
На нем распят был сам Исус Христос,
То Небесной Царь.
Мать Божья плакала Богородица,
А плакун-травой утиралася,
Потому плакун-трава всем травам мати.
Единорог-зверь – всем зверям отец.
Почему единорог всем зверям отец?
Потому единорог всем зверям отец, –
А и ходит он под землею,
А не держут его горы каменны,
А и те-то реки его быстрые;
Когда выйдет он из сырой земли,
А и ищет он сопротивника,
А того ли люта льва-зверя;
Сошлись оне со львом во чистом поле,
Начали оне, звери, дратися:
Охота им царями быть,
Над всемя зверями взять большину,
И дерутся оне о своей большинё.
Единорог-зверь покоряется,
Покоряется он льву-зверю,
А и лев подписан - царем ему быть,
Царю быть над зверями всем,
А и хвост у него колечиком.
А нагай-птица – всем птицам мати,
А живет она на океане-море,
А вьет гнездо на белом камени;
Набежали гости корабельщики
А на то гнездо нагай птицы
И на его детушак на маленьких,
Нагай-птица вострепенется,
Океан-море восколыблется,
Кабы быстры реки разливалися,
Топят много бусы-корабли,
Топят много червленые корабли,
А все ведь души напрасные.
Ерусалим-град – всем градам отец.
Почему Ерусалим всем градам отец?
Потому Ерусалим всем градам отец,
Что распят был в нем Исус Христос,
Исус Христос, сам Небесной Царь,
Опричь царства Московского» [7].