Потом вышла в ложбиночку, смотрю: вроде моя дорога и кусты те. Подхожу к ним, а червяк-то как зачакает в середке – я и отлетела! И не помню как. Она бы меня и жгнула, если бы не отскочила я на бугорок. Сижу, не знаю, куда идти. Погода поднялась еще боле.
Потом я поднялась, гляжу сквозь кусты, а вдали по дороге Степан Чупров коней гонит, наверное, в ночное. Я и давай его рукой махать. Он подъехал, я и спрашиваю:
– А че, вода-то шибко прибыла?
Он и говорит:
– Иди на мост, мост-то там, выше, не видишь, что ль?
А я ведь в своем уме была, спрашивать-то боле и стыдно вроде. Уехал он, а я пошла, куда он показал, и пришла в Чапай-городок. Вон куда нечистая-то занесла! А когда домой возвратилась, бабы смеются надо мной, говорят: надо было молиться или одежду-то на леву сторону всю перевернуть, чтобы не плутать.
С тех пор больше не ходила в лес в Ильин-то день [14, 159 – 160].
[Проклятие мачехи]
Бабушка мне рассказывала. Ее отца – когда он был маленький – не любила мачеха. Коней как-то надо было вести на пойло, а он рано не хотел вставать. А мачеха и говорит: «Леший бы его убил».
Повел он коней – и нет его. Его день ищут, второй – нету. Это было весной. И молебен отслужили. Уже целая неделя прошла. (А с им была собачка. Он спал в амбаре, и собачка с ним: мачеха-то его в избу не пускала.)
После молебна пошли белковать: где-то у Бушулея крутой утес... и он сидит на самой отвесной скале, и рядом собачка. Стали думать, как его взять. Ребенок-то совсем одичал. Обошли его сзади, растянули все одежды, чтоб уж если упал, то не разбился. Все же взяли его.
Его одна бурятка лечила. А он и не разговаривал совсем. Потом стал отходить. Стали его спрашивать, а он говорит: «Со мной мама моя была». А за пазухой у него нашли конское г... и губу. Он говорит: «Мы с мамой ходили, она давала мне масло и хлеб. Жучка маму не любила, никак не давала мне с мамой спать. Когда молебен отслужили, я увидел, что у нее конские ноги, хотел спросить, а она мне говорит: «Вот тебе масло и хлеб, ты со мной больше не ходи, отец запретил...»
Люди старые говорят, что его леший водил [14, 161]. Начало документа
[Мать рассердилась на сына]
Мать осердилася на сына, ето... ну и говорит:
– Черт бы тебя утащил, – говорит, – паразита эдаково!
Но и он пропал, парнишка-то. Нету, нету, нету. Ночь нету, две нету. Но, раньше молебен служили, там на икону пообещают плат, ково ли, чтобы, значит, он пришел, этот парнишка, живой он, мертвый ли.
Но и потом оне утром встали, это уж на третий день, и увидал отец: он на крыше, на коньке, сидит, на избе. Отец-то думат, если закричать, он упадет и убьется. Что делать?
Но, лестницу принес, потихонечку полез и снял. Взял когда, домой привел, спращиват:
– Ну, сынок, ты где был?
__ – А вот, папа, я где был... Меня дяденька водил все. О-о-о... Мы, знашь, папа, где ходили? Мы ходили по лесу, по верхушкам! По верхушкам он меня все водил, по верхушкам. А потом, – говорит, посадил он меня дома на крышу и сам ушел куда-то [14, 162].
[Проклятый родителями]
В лесу была пригородь, пастухи варили поздно вечером кашу и пошли загнать быков; возвращаясь, видят, что какой-то человек хлебает кашицу; они спросили его, кто он, и тот отвечает им, что его отец и мать прокляли по лесам ходить, затем он исчез. Пастухи не решились есть кашицу после лешего и отдали ее волам < … > [13, 528].
[Дар лешего]
А то раз заночевал человек в лесу. Сидит у костра да шаньгу ест. И вдруг слышит и треск, и гром, идет кто-то. Посмотрел это он, а лесовик идет, а перед им, как стадо, и волки, и медведи, и лисы бегут. Как же он испугался – и боже мой, а тот к нему подходит:
– Что, – говорит, – человек, шаньги дай кусоцек.
Дал он ему шаньги половину. Тот давай ломать да зверям давать, так и шаньга у него не меньшится. И волки сыты, и медведи сыты, и зайцы сыты. Вот лесной и говорит:
– Ты домой иди, не бойся, если волки тебя стретят, ты им скажи: шаньги моей кушали, а меня не трогайте.
Ну он и пошел, а звери за ним. Тот человек тоже домой пошел – жила у него вся дрожала. А бегут ему стрету волки, таки страшенны – сейчас съедят. А он им и скажи:
– Мою шаньгу кушали, а меня не троньте.
Ну они и убежали. Так он и домой пришел. И зверя никакого не боялся [16, 228–229].
[Лясун]
<…> Сабраліся неяк на паншчыну. <…> Паселі на лугу ў кругу, разгаварыліся пра тое, пра сёе, аж бачаць, як адзін работнік, што нечага аддаліўся быў, стаіць пры гаю, махае рукою і кліча да сябе:
– Хутчэй, хутчэй, хадзіце сюды, пакажу вам дзіва!
Бягуць усе, работнік паказвае рукой на блізкія бары:
– Паглядзіце. Што дзеецца.
Мы бачым перад сабой незразумелы цуд. Лясун ідзе па бору, галавою вышэй над соснамі, а перад ім выбягае на паляну агромністае стада вавёрак, зайцоў, сарнаў і іншых звяроў; у паветры стаі цецерукоў, курапатак і іншых птушак адлятаюць прэч. Лясун выходзіць з лесу, меншае ў малога карла, і адразу з поля і з лугоў падняліся матылі і ішыя насякомыя, і як бы цёмная хмара закрыла нашу аколіцу [9, 160].
Лясун і жанчына
У вёсцы Яленцы нашла жанчына ў лесе дваіх дзетак. Пашкадавала, забрала да сябе і ўзгадавала іх. Лясун прыйшоў да яе і пытае:
– Чым цябе ўзнагародзіць за тое, што ты маіх дзяцей узгадавала?
А гады тады былі цяжкія. Дык жанчына ў адказ:
– Дай ты мне палатна!
Даў ёй Лясун сувой палатна і кажа:
– Бяры, рэж колькі табе трэба, толькі не разварочвай да канца.
Жанчына доўна карысталася гэтым сувоем. Усім рэзала, шыла – дзецям, і гаспадару, і сабе – а ён усё цэлы. Разабрала яе цікаўнасць – адкуль гэта ўсё. Узяла ды і раскатала сувой. Як раскатала, дык ён і закончыўся: хутка зрэзала ўсё [26, 191].
Дабрахот (Лесавік)
Быў у нас так во ляснік. Дык ён раз улетку, во як бы цяпер, кідаў стог пад лесам. І кідаў стог, значыцца, і не завяршыў. Двору яму, значыцца, далёка іціць, ён сабе думаець: заначую я тут, на стагу. Богу памаліўся і лёг. Толькі лёг, чуець у дзярэўні – блізка была дзярэўня – шчанок брэшаць. <...> Чуець ён: па лесу – трэсь, трэсь! Гоніць Дабрахот ваўкоў, можа, іх штук сорак. Выгнаў на луг і гаворыць:
– Чуеце шчанка?
– Чуем.
– Ну, вот жа, – гаворыць, – калі яго да году не задавіце, дык ён вас усіх падавіць.
І пагнаў.
Тэй ляснік пераначаваў там, а назаўтрага, даў бог дзень, пашоў у тую дзярэўню. Прыходзіць туды і стаў дапытваць: чый такі ета сабака цэлую ноч гаўчыў, шчанок? Стаў дапытвацца – і дапытаўся. <...> купіў-такі яго [щенка. – Л.С.] – аддаў тры рублі. Прывозіць дамоў і прама яго ў пограб, пакуль, значыцца, выйдзець яго тэрмін. Прадзяржаў год, тады пашоў на ахоту.
Ну, увайшоў у бор. Тэй сабака воўка як завідзіць, дык і задушыць; мядзведзя завідзіць – і мядзведзя задушыць; лася – і таго задушыць. Кабана – і таго задушыць. Задушыць і кінець. Надушыў дзічыны – на вазы не забраць. Толькі селі яны аддыхаць, аж па лесу – трэсь, трэсь! Ідзець Дабрахот.
– А што, – каець, – ці не быў ты тады на стагу, як я прыказваў яго задушыць?
Тэй відзіць, што ўжо некуды, гаворыць:
– Быў.
– Ну, – гаворыць, – я б не жалеў, калі б ты душыў іх ды браў, а то ты душыш, да так і кідаеш. Во што: у сяле, на выгане, пад такім-та камнем вазьмі скрыню грошай, а яго забі. Ён мне ўвесь скот зністожыць.
Ну, таму нечага дзелаць. Злажыўся – бэх, бэх! З двух ствалоў – і забіў. Тады думаець – дай я пагляджу, з чаго ў яго сіла такая. Разрэзаў, паглядзеў – а ў яго дванаццаць почак... Дык вот і багатыр. Ну, ён грошы тыя выняў і багата жыць стаў [9, 161]. Начало документа
[Водяной и Леший]
В одном лесу глухое озеро было. В озере Водяной жил, а в лесу Леший, и жили они дружно, с уговором друг друга не трогать. Леший выходил к озеру с Водяным разговоры разговаривать; вдруг лиха беда попутала: раз вышел из лесу медведь и давай из озера воду пить; сом увидал да в рыло ему и вцепился. Медведь вытащил сома на берег, загрыз его и сам помер. С той поры Леший раздружился с Водяным перевел лес выше в гору, а озеро в степи осталось [16, 228].
[О водяном]
У него борода... как трава-то растет, тина-то сама. Вот с этой тины борода длинная. Волосы большие, тоже с этой тины. Тело такое, переливается, как рыбья чешуя, но это не чешуя. Ноги в воде, он опустил ноги...
<…> Две бабки – моя и соседка – разговорились, ну, у них и зашел разговор про всяких леших...
Она (моя бабка) по речке ходила. Не ночью, а часов так около одиннадцати. Теленка искала... Ну, и ноги, гыт, не видно, и руки-то, как у лягушки – четыре пальца. В воде сидит. И не слышно. Так-то если встанешь, слышно, как вода шумит. <…> А он шевелится, все. Она не поняла сначала, а потом отошла от речки-то и потом уж вспомнила, что это же водяной, надо убегать, а то он утянет в воду или еще че сделает. Сначала не испугалась, по горячке-то. Ведь теленка искала... По горячке-то... [14, 163].
[В Ильин день]
Мне было лет восемь или девять.
Я помню, это было в Ильин день. Мужики наши кумакинские мылись в бане. У нас же в деревне бани все на берегу, за огородами. Мужики напарятся и выскакивают – прямо в Нерчу ныряют.
Мы, ребятишки, на берегу были. И вот тетка Мишиха из своей бани вышла, к нам подошла. Посмотрела, посмотрела и говорит:
– Это что же такое они вытворяют! Разве в Ильин день купаются? Сегодня Илья-пророк в воду <…> – только черти сегодня купаются.
Сказала так и ушла.
И вот мы смотрим, на той стороне Нерчи, за Тарским Камнем, появился из воды кто-то – косматый, черный – и давай из воды выскакивать. Унырнет – снова вынырнет, унырнет – снова выскочит. Сам волосатый, волосья длинны, черны и по самую <…>... Руками хлопает по воде и выскакивает.
А там же, за Нерчой, скалы одни. Кто же там мог быть? Человек никак не мог [14, 163 – 164]. Начало документа