6. [О русалках]
Вот у нас в Петров пост, в первый день Петрова поста, говорят, что русалки гуляют по житу. Вот одежду вешали на забор, говорят, русалки придут в мокром и переоденутся в эту одежду. Русалочки гуляют. У соседки умерла девятилетняя внучка, так для нее развешивали одежду. Утром соседка пришла на кладбище и плакала: «Галя, Галя, ты же не пришла. Я тебе платьице вешала, а ты не пришла, ты мокрая». Так внучка ей под утро приснилась в том самом платьице рябеньком [8, 243].
[Русалка – девушка, умершая до свадьбы]
Русалка – это девушка, умершая до свадьбы. У нас [на Полесье – Л.С.] говорили, что будет ходить в той одежде, в какой ее похоронят. У меня сестра шла через поле с бабушкой, там межа была, стежка среди поля, бабушка вперед пошла, а сестра шла, цветы рвала. Глянула – а в жите идет девушка. В веночке, как убирают умершую девушку, когда в гроб кладут – в веночке, вешают рушник на руку, в фартуке. Волосы распущенные, из-под венка ленты висят. И фартук, и юбка – как хоронят. Сестра закричала: «Бабушка, посмотри, какая девушка!» И тут же жито сомкнулось, и никого не стало [8, 235].
[Благодарность русалки]
Пошла женщина в лес за ягодами. Видит – на суку березы люлька висит, сделанная из куска коры. Подошла женщина поближе – а в люльке голый ребенок плачет. Женщине стало жалко ребенка, хоть и поняла она, что это не человеческое дитя. Сняла она с себя фартук и прикрыла им ребенка. Прикрыла, укачала ребенка и пошла себе домой. На выходе из леса слышит она: «Эй, постой!» Оглянулась – а ее догоняет какая-то женщина с длинными распущенными волосами. Это была русалка. Испугалась женщина, однако остановилась. Русалка же дотронулась до рук женщины и сказала: «Ты пожалела моего ребенка, за это я даю тебе спор в руки». С тех пор у женщины вся работа стала спориться, пришла к ней ловкость да удача во всем [8, 244].
1. [Встреча с русалкой]
Дружинин рассказывал... Он ехал ночью. Там где-то омут был. И на камне сидит русалка. (...)
– Я еду, – он говорит, – сидит женщина, я смотрю...
Вот, гыт, встал, посмотрел, а она чешется. У ей гребень золотой, она золотым гребнем чешется. Ну, гыт, волосы у ней золотые, блестящи. А ноги в воде. Я, гыт, скашлял – она сидит. Я, гыт, ишо скашлял – сидит. Ну-ка, подойти к ей? Я к ей-то подошел – она – бульк! В воду... И никого не стало [14, 164]
2. [Встреча с русалкой]
Люди-то ее на камешках видят все больше. А я-то видела в воде, она только всплывала – я без ног и без всего убежала тогда! На карачках почти что уползла. Обезумела.
Я коров уже подоила. Темнеться начинало. Я пришла к реке ножонки мыть, мою да вот эдак-то заглянула – она! О-о-ой! Я и обезумела!
На крыльцо-то забежала, бабушка говорит:
– Ты че? Ты кого напугалась? Тебя кто напугал?
– Ой, бабушка, молчи. Никово. Утре расскажу тебе.
Утром:
– Но че, Анна? (Она меня Анной называла,) Но кто тебя напугал? Что за беда получилась у тебя?
– Да вот че... – рассказала.
– Дак ее которы стары-то видали: сидит на камешке и золотым гребешком порасчасыват волосочки. Но редки видали ее. (...)
Она и сейчас у меня в глазах. Как увидела – не забыла. Я потом не стала вечером ходить [14, 165 – 166].
3. [Встреча с русалкой]
Ребятишками мы еще тогда были. Сидели на бережку. Темно уж было. Глядь, а на той стороне реки девка идет и поет. Потом всплеск слышим, и плывет она на этот берег. Вышла из воды, вся черная. Села на камень, волосищи длинные распустила и давай чесать, а сама поет. Расчесалась, бульк в воду, – и ушла. Покуда она чесалась, мы все смотрели. А потом подбежали к этому камню, а гребень-то лежит. Шура Попова взяла его и домой понесла. А мать-то как заругается: «Отнесите его обратно, а то она сама придет за ним». Побежали мы опять и положили его у камня.
А потом-то этого гребня не стало. Взяла она его, видно.
Шура-то все время потом боялась проходить мимо того камня [14, 166 – 167 ].
[Люди тонут, где есть русалка]
...Мать-то на пашне была, поздно поехала. А у нас братишки-то маленьки были – мне по воду-то некогда было сбегать. Думаю: «Я по огороду-то побегу на Старицу (у нас Старица речку называли) – по огороду-то близко». Но, я вёдры начерпала, а она чешется там сидит, на кочке, на той стороне. А я в ум не взяла, думаю: «Михайловна перебрела и моется». Я ведры набрала и пошла. Пришла домой-то и говорю:
– И че, мама, там бабушка Михайловна моется.
А мама (она пришла):
– Че она ночью-то мыться будет?!
– Не знаю, чешется сидит на кочке.
...На третий день мама опять приехала поздно, мне говорит:
– Езжай коня поить.
Я села верхом на этого коня. Приехала туды, к речке-то. Гляжу – опеть чешется, опеть моется. Конь-то пьет, а я говорю:
– Ты че, бабушка Михайловна, ночью-то моешься?
Она как в воду-т – бух! Конь-то у меня со всех ног...
Я уж прижалась, не упала (...) Приехала, маме-то говорю:
– Так и так.
Она:
– Ить это русалка. Тут люди тонули.
Много людей перетонуло, где русалка была; как купаются, так кто-нибудь утонет.
А это русалка... Но ее потом Сафонов убил, эту русалку. Из воды вытащил и показывал. У нее голова и руки, тело-то человечье, а ниже – хвост рыбий. Черный такой, в чешуе [14, 164 – 165].
[Озеро русалок]
По рассказам старожилов-хохлов, лет 150 тому назад в с. Сокуре было громадное и глубокое озеро, вокруг которого рос лес сокорник (осокорь); в этом озере водились русалки. В глубокую полночь, при лунном сиянии, всплывали на поверхность озера красивые нагие девы с распущенными волосами и с хохотом плескались водою; но преимущественно показывались они на Русальское воскресенье, которое бывает в четверг после Троицына и Духова дней и очень чтится всеми малороссиянами, называющими его не иначе как Великдень, в который они не берутся ни за какую работу. В этот русальский день девки не ходили купаться, потому что русалка насмерть защекочет в воде, причем несчастная жертва умирает с хохотом. Старуха Прасковья Максимовна Кухарева рассказывает, приводя свидетелями многих старожилов, случай, бывший в Сокуре с малороссиянкой Аксиньей Черниченко, которая на русальское воскресенье рано утром полоскала белье и была втащена русалками в воду, где они и защекотали ее до смерти. Малороссы верят, что против русалок есть средство, для чего девки рвали в четверг полыньи, вплетали ее в косы: русалка не станет щекотать ту, у которой полынь [13, 528].
[На гранай нядзелі]
Русалкі на гранай нядзелі катаюцца. За гэтым самым у нядзелю ніхто не ходзе ў лес, – бач апасаюцца. Раз адна маладзіца ішла на гэтай нядзелі з Царкавішча ў Прыбар з гасцей ад маткі. Ну, матка яе праводзіла. Увайшлі ў лес, а яна з лесу на дарогу і выбегла, і скачыць-скачыць. А тады на бярэзіну ўскочыла і давай гутатахацца: гутата-гуляля, гутата-гуляля! Яны як спужаюцца, да назад. Да пераначавалі, а назаўтрача ўжэ ўтрох пашлі, – бацька з маткай, і маладзіца. Дык нічагусенька не бачылі, ні-ні. А валасы, кажуць, да долу да самага. I ў яе ўсё жаночча. Страхата, не прывядзі бог! Гэта гадоў сорак таму було [9, 166].
[Русалкі цераз мяжу не могуць перайці]
Русалкі цераз мяжу не могуць перайці, адтаго і вывелісь: бач, цяпер зямля ўся перамерана. А спрэжда, як зямля була не мерана, іх було многа. Бувало, выйці нельзя, – зашлакочаць. А ў лесі, дак ноччы толькі і чутна: гу-гу-гу-гу! Аж сумна.
Даўно колісь, старыкі казалі, дзвюх прыводзілі і к нам у дзярэўню. Дак у іх жаноцкае ўсё, толькі цыцкі бальшыя-бальшыя, аж страшна, да валасы доўгія. I нічога не гавора, толькі плача й плача, ракой іллецца, пакуль пусцяць. А як пусцяць, тагды запяе, заграе – да ў лес. Многа було. Ну і нядзеля граная, што яны па етай нядзелі і каталісь, гралі ў лесе: гутата-гуляля, гутата-гуляля! Толькі, бувала, і чутна [9, 166–167].
Русалчын востраў
Мая мацер з Палесся. Палессе – ета туды, пад Тонеж. У яе сясцёр і братоў там багато було, мо дзесяцера. Меншы брат Ян зваўся. Вон за лесніка з маладых год буў. То от шо з етым маім дзядзькам адзін год прыключылася. Пашоў вон на Купалнага Йвана з ружжэм у лес, думаў, яку дзічыну ўбіць – мо кабана, мо лася, мо мядзведзя. Пашоў рана, сонейка не ўставала. Ціхенька йдзе па лесу, звера цікуе. Вуйшаў к Сіверскаму балоту, йдзе паўз яго памалу. I на балоце, і ў лесе ціха. Iдзе-йдзе. Аж раптам шо-та ему зробілася. Хоча йці далей да не можа, як бу дзеравянее. Нешча не пускае яго далей йці, на балота заварачае да цягне. Не хоча йці, баіцца, дрыжыкі бяруць, а йдзе. З купіны на купіну ступае, скача. Да ўсе хутчэй, як бу завод які ў ём стаў, усе далей на балота. Балота тэ вялікае. Пасярэд яго возера е, пасярэд возера – востраў з купін, на востраве – куст адзін каля вады рос. Вуйшаў дзядзька к таму возеру. Раненька шчэ було, як бу туман возера аблягаў. Бачыць вон цераз туман той востраў. А на востраве – русаўкі, з крыламі, без сарочак, голыя, косы русыя па пояс. Пабраліся ў круг да танцуюць з падскокамі. А адна сядзіць пад кустом каля самае вады, у воду глядзіцца да косы расчэсвае. Косы расчэсвае да пазірае ў дзядзькаў бок. I здалося яму, шо вана заўлякае яго, да сабе заве. Страхоцце на дзядзьку нашло, вубраўся вон з балота, а як – не помніць. Спужаўся моцна. Цяпер русавак там ніхто не бачыць. Ці то ваны е да не паказваюцца людзям, ці то звяліся. Мабуць, звяліся [9, 168–169].
[Пра русалак і лоймаў]
Некалькі дзесяткаў год таму па ўсіх вярхлесаўскіх палетках… а нават на клінах, што ўрэзваюцца ў пушчу, – Груды, Каўшоўка, Ланка і Сучок – усё лета валэндаліся русалкі. Але яны людзей так не зводзілі ў зман, як, скажам, лясныя дзевы – лоймы. Праўда, явіліся яны толькі мужчынам, што ў лясных нетрах вуголь выпальвалі. Асабліва маладым, ладным і дужым. Даволі такому стомленаму пры вырубе дрэва і ладкаванні яго ў капец да выпальвання прылегчы дзе-небудзь на мяккім іху, як зараз ж аз лясной гушчэчы прыходзіла гэтая незвычайная красы і павабу дзяўчына. Спавівала юнака вэлюмам сваіх шаўкавістых косаў, абсыпала гарачымі пацалункамі, песціла пругкімі, бы лясныя яблычкі, грудзьмі і, распаліўшы мужчыну да кахання… выслізгвала з абдымкаў і знікала ў чашчобе. Такія былі калісьці лясныя дзевы-лоймы [9, 169]. Начало документа