Обычно флегматичный Степан, вспоминая, оживился и его шепот стал более беглым.
— Дважды в октябре мы бросались на Ургу и оба раза были отбиты. Китайский девятитысячный гарнизон Урги был отрезан тысячью верст от своей родной земли — Китая, и защита города была для него вопросом жизни или смерти. Он защищался яростно... После отступления, барон увел свою дивизию в Тирильджу, где и зимовал в гольцах. Страшно вспомнить это время-Степан замолчал, как будто собираясь с духом, чтобы передать нам об этом страшном времени.
— Правду надо сказать, что без вины никого никогда не наказывали. Но для виновных наказания были жестокими: порка ташурами, сиденье на льду реки, и в то же время надо было поддерживать костер на берегу, сидение на крышах землянок без воды и пищи... 60 человек офицерского полка, недовольные Унгерном, бежали на восток... Беглецы проскакали 2-3 дня без преследования, так как их отсутствие было обнаружено только через двое суток случайно вернувшимся из госпиталя офицером, который нашел офицерские землянки пустыми. Унгерн послал сотню тургутов в погоню. Коварные азиаты-тургуты знали как ослабить и обезвредить безмятежно спавших беглецов: под покровом ночи они угнали всех офицерских лошадей. Два дня шла перестрелка, окончившаяся смертью всех 60-ти недовольных офицеров...
Поручика Ч., который травил ядом своих же раненых в санитарном обозе, чтобы после их смерти присвоить их деньги, барон приказал пороть три дня ташурами а потом сжечь его живьем. Всей дивизии было приказано бароном присутствовать на этом кровавом спектакле. Со связанными ногами и руками за спиной Ч-в был подвешен к дереву над горящим костром, и со страшными проклятиями и ругательствами Унгерну медленно умирал этот грешник на огне... Офицер, посланный полковником Казагранди (Оперировал против красных в районе Улясутая. ) для установления связи с бароном, не выдержал этого аутодафе и взорвал себя своей же гранатой.
Степан замолк. Вдруг Николаев так затрясся, что с него сползла овечья шкура, я ее натягивал на него снова. Его зубы щелкали. Стал дрожать и я...
Степан, заметив как он смертельно нас напугал своим рассказом, молчал...
Рассветало. Николаев откатился от нас в сторону. Из-под овечьей шкуры были слышны его рыдания, постепенно перешедшие в всхлипывания и вздохи. Потом он стал недвижим, как мертвец... А я, от отчаяния и безграничного горя своего, готов был завыть так же, как выли тысячи собак на свалке, города Урги...
Последующие несколько дней были без перемен. Изнуренные от нервного потрясения, холода и голода, выговорившись, мы покорились нашей судьбе и апатично ждали ее решения.
Шестой день начался каким-то необыкновенным движением и суетой на улице внизу. Мы слышали шум автомобильных моторов, звуки катящихся колес, то ли пушек, то ли тяжелых фургонов, громкие голоса вестовых на скачущих галопом лошадях и ездовых, подгонявших своих, так характерно «клекающих» при беге рысью, верблюдов.
Было ясно, что мимо прошел какой-то большой военный отряд, после чего стало так тихо, что до нас четко доносились временами визгливые нотки разговора китайцев внизу на кухне.
Этот день был богат новостями. В полдень во дворе послышалось цоканье копыт кованой лошади, и к моему удивлению и моей крайней радости, почти у самой крыши появилось лицо Джембулвана в его бархатной шапочке с павлиньими перьями. Сидя на своей рослой лошади, он оглядел меня печальным взглядом и вдруг обрадовал меня коротким приказом:
— Паря, поедешь за Гегеном-Хутухтой на Керулен! Потом он повернулся к подошедшему справа к его лошади коменданту Штаба, хорунжию Бур-у.
— Никто, — хорунжий грозил пальцем в воздухе, — никто не смеет отменить наказание, данное дедушкой, кроме... кроме его самого, а он отправился сегодня с дивизией под Кяхту.
Джембулван повернулся ко мне, глаза его сузились.
— Слезай, паря! Я буду ответный!.. — и повернул своего скакуна так круто, что Бурд-ий быстро прижался к стенке юрты.
Потом я бежал на непослушных ногах, задыхаясь от охватившей меня радости свободы — неописуемой радости, радости понятной только освобожденному узнику, и которая вот уже в третий раз обласкала меня в моей молодой жизни. (Одиночное заключение в Таганской тюрьме в Москве в 1919 году, 104 дня в монгольской тюрьме — 1920-21 г. и арест на крыше в Урге — 1921 г.).
Потом, в нашем шоферском общежитии, я жадно хлебал горячие щи, слушая сочувствия других и новости в команде. Потом, в дымной, но уютной жаркой бане, смывал следы недельного пребывания на крыше и липучую вонь овчины.
На следующее утро я выехал из Урги. Со мной в автомобиле было двое лам и семифутовый монгол-цирик (солдат). Они все раньше никогда не ездили в автомобиле — огненной телеге — и на всякий случай захватили с собой седла.
Наша цель поездки была встретить Гегена-Хутухту около монастыря на Керулене и привезти его в долину у священной рощи, где будет совершен ритуал божественного поклонения ему кочующих в этой области монгол.
После пяти часов езды по довольно хорошо утрамбованной караванами степной дороге, мы увидели небольшое пыльное облачко на горизонте, которое быстро приближалось к нам навстречу. Мы остановились.
Подкатила четырехколесная безрессорная повозка с паланкином. Никакой упряжки не было. Поперек переднего конца дышла колесницы был прикреплен саженный шест, который был в руках четырех монгольских всадников.
Живой бог — Хутухта, в желтом шелковом халате, с обшитыми мехом рукавами, увешанный четками, был поднят ламами и посажен ко мне в автомобиль.
Я приложил руку к фуражке, отдавая ему честь. Он же, улыбаясь, с поспешной готовностью приложил свою руку к виску. Я заметил следы оспы на его лице. Спокойные приветливые глаза светились мудростью. Я чуть услышал его «Сайхум байна!».
Что-то детское, веселое и извиняющееся блеснуло в его улыбке и глазах, когда заторопившийся, запыхавшийся лама принес из колесницы большой золотой таз к нам в автомобиль. Я не знал, для чего был этот таз, но судя по многим радостным восклицаниям антуража бога, он был каким-то нужным сосудом.
Кроме Хутухты в автомобиль уселись трое лам, и мы были готовы начать путешествие.
Как только я завел автомобиль, он, будучи без глушителя, сначала выстрелил, а потом так зарокотал, что смертельно испуганные лошади рванулись в стороны, точно их сдунуло каким-то смерчем. Они подпрыгивали, становились на дыбы, бросались на передние ноги, чтобы подбросить в воздух задние, крутились и метались... Но ни один всадник не вылетел из седла, только упали и покатились их остроконечные шапки. И, как бы в одобрение и похвалу этим лихим всадникам, я услышал сзади добродушный, мягкий, довольный смешок Хутухты.
Катили быстро по дороге, которая шла степью. Изредка приходилось брать между колес норы торбоганов и сбавлять скорость, чтобы не наехать на диких коз, которые упрямо перебегали дорогу впереди нас, вместо того чтобы умчаться в сторону необъятных лугов.
Седоки сзади молчали. Для них скорость автомобиля была чем-то новым. Монголы любят быстроту своих передвижений. На лошадях они скачут. Тут они переживали эту неиспытанную ими прежде скорость. Это новое ощущение и видимость этой скорости были им приятны. Я судил это по тем коротким восторженным цоканьям, горловым восклицанием, которыми они обменивались.
Путешественнику по Монголии кажется, что вся эта необъятная, зеленая, до самого горизонта раскинувшаяся, степь людьми необитаема. Но стоит автомобилю остановиться, как точно из-под земли появляются одиночки и даже небольшие группы монгол, которые держатся на безопасном для них расстоянии и смотрят на вас молча. Они, оставаясь невидимыми, наблюдают за всем, что совершается на их земле, и с такой же быстротой эта весть о случившемся передается от юрты до юрты, от поселения до поселения, от уртона до уртона... И вы можете быть уверены, что не зависимо от того, где будет ваша следующая остановка, там вас тоже встретят зрители-монголы. Мы, русские, называли это — монгольский телеграф. Очевидно, он работал вовсю теперь, во время нашего движения.
Насколько хватал глаз, с обеих сторон дороги, от самого горизонта были видны скачущие наперерез нашему автомобилю монголы. Те, которые успевали опередить нас, бросались на землю и лежали распростертыми, пока Хутухта не проносился мимо. Один из этих скачущих пилигримов пытался даже состязаться в скорости с нами. Чтобы подбодрить его, я сбавил скорость. Скосив глаза, я видел вначале небольшую с раздутыми докрасна ноздрями голову лошади и изумительно быстрые выбрасывания ее передних ног. Я еще замедлил ход, она продвинулась вперед; мохнатая, казалось она вся вытянулась в беге, бросая комки земли из-под копыт и неся на себе довольно крупного, в красном халате, с непокрытой стриженой головой ламу. Он стоял на стременах вполоборота, лицом в сторону мчавшегося автомобиля.
Дав ему возможность взглянуть на Гегена, я увеличил скорость и под довольно оживленные победоносные восклицания — «Бохко арат, бохко!» моих пассажиров, мы оставили ламу в облаке пыли далеко позади.
На ночь мы остановились среди гор в долине. Вдоль реки были видны белые юрты. Одна из них была на деревянном помосте и украшена разноцветными лентами. К ней-то я и подкатил своего божественного пассажира — Хутухту.