При внезапном налете на деревню, в нескольких верстах от главной дороги, где ночевало 8 наших автомобилей, красные не смогли завести холодные моторы. Они прострелили чугунные блоки моторов и перерезали все шины у 7 машин. Восьмая спаслась только потому, что, привезя тифозных штабных рано утром, легко завелась, благодаря все еще теплому мотору. Этот французский дорогой семиместный лимузин мы называли «гостиница Пэжо», потому что состав его пассажиров постоянно менялся.
Прикомандированный к моей команде начальник корпусной службы связи вдруг «исчез» и с ним укатили на сторону красных двенадцать его мотоциклетчиков.
Узнав о такой двойной потере, один умник из Оперативного отделения штаба, как бы вскользь, заметил, что за эти «оплошности» начальника автокоманды (т. е. меня) нужно отдать под военно-полевой суд. Не получив поддержки от других и, усевшись на складной скамеечке в «гостинице Пежо», умник больше вопроса о моем наказании не поднимал.
Штаб армии передвигался на двух трехтонных грузовиках со скамейками вдоль бортов их платформы. На одном ехал начальник штаба армии генерал-майор Зайцев с женой и адъютантом и несколько офицеров, ускоренного выпуска Академии генерального штаба г. Томска.
Генерала Зайцева адмирал Колчак назначил главой миссии с подарками хивинскому хану, которого надо было привлечь на сторону Сибирского правительства. Эти подарки — особой ценности, кавказскую шашку и мешки с серебром везли под охраной бородатых урядников на другом грузовике.
Стояли осенние холода с утренними заморозками, кругом была унылая степь, но дорога была твердая, хорошо утрамбованная, грузовики без пневматических шин, катили бодро, без нудных остановок для смены шин, делая в среднем 200-250 верст в день.
Недалеко от Сергиополя навстречу нам подкатил двухместный открытый автомобиль. За рулем сидел сам атаман Анненков, в своей чистой, своеобразной, колоритной (немного бутафорской) форме. На папахе его спутника мы прочли: «С нами Бог и Атаман».
Генерал Зайцев подошел к атаману, который даже не вылез из-за руля.
Разговор между ними был чрезвычайно короток.
Очевидно, атаман был уже хорошо осведомлен о той массе измученных, больных и выздоравливающих воинов, из которых состояла теперь Оренбургская армия.
Он быстро увел свои части в Копал. Дутов со своим отрядом особого назначения (личный конвой) отправился поспешно в Лепсинг, а мы влились в корпус генерала Бакича, который уже вел переговоры с китайцами об интернировании девяти тысяч своих солдат в Чугучак...
Хотя кругом свирепствовал тиф, я им пока не заболел. Как острили штабные — было два чемпиона, устоявших против тифа: генерал Бакич, потому что русская вошь не кусала иностранцев, (Бакич был серб) и начальник автомобильной команды, который «заспиртовался», благодаря постоянной близости с бочками со спиртом.
Но и мой «номер» тоже подошел... Давая инструкции мотоциклисту, я стоял рядом с ним, пока он разогревал свою машину нашим ежедневным способом, а именно: набирая горячую смесь из бака шприцем, он обливал ею оба цилиндра мотора, а затем зажигал спичкой. Когда голубое пламя готово было потухнуть, солдат подбавлял горючего, набирая его снова из бака тем же шприцем, подбрызгивая прямо в пламя. Очевидно, во время этих движений из бака на огонь и снова в бак, он перенес огонь на конце шприца в бак. Из отверстия бака вырвался огненный столб и мы оба как горящие факелы, бросились в разные стороны.
Фуражка и поднятый меховой воротник спасли большую часть моей головы от ожога. Катаясь в сугробе, я смог, благодаря рукавицам, уберечь руки от ожогов, сбивая пламя упорно лизавшее намокшую материю моего полушубка.
На мотоциклетчика навалились двое, стоявших вблизи и быстро погасили огонь своими шинелями.
Через два дня после случившегося меня стало покачивать на ходу. Я знал, что теряю «чемпионство». Было это или в связи с полученными ожогами, или же попросту одна из больших вшей забралась в мое белье, пока я мылся в дымной бане несколько дней тому назад.
Передав автомобильную команду, большая часть которой за отсутствием горючего, уже передвигалась быками или верблюдами, начальнику связи корпуса, я попросил, чтобы меня довезли в деревню Андреевку, недалеко от китайской границы.
Деревня только что проснулась. Бревенчатые избы глядели закопченными стеклами. Вдоль улицы стояли телеги с невыпряженными тощими лошадьми, с верблюдами, у которых горбы повисли на сторону.
Около школы, где расположился госпиталь, дымилась походная кухня, вокруг толпились солдаты с земляным цветом лиц и в утерявших всякий цвет шинелях, которые не расстегивались 2-3 месяца подряд. Это были выздоравливающие.
Сестра в тулупе и в сапогах, с запавшими глазами и лицом обтянутым желтой кожей, разливала суп...
Ели тут же, у котла. Тащили котелки в избы тем, которые еще болели.
Под навесом школы, как поленница, лежали трупы. Большинство без сапог.
Хоронить некогда — земля мерзлая.
Я вошел в просторную избу, занятую комендантским управлением. Пока сопровождавший меня солдат устилал соломой место на полу и укладывал мой вещевой мешок вместо подушки, я видел, как вошедший с котелком бородач уговаривал кого-то на печи:
— Похлебай, Асентий, авось полегчает! А Асентий, со стеклянными глазами бредил степями Оренбургской губернии, умирая в двадцати верстах от границы Китая.
— До ветру! До ветру, — из-за лежавшего Авксентия на четвереньках подполз к краю печки другой тифозный, — Бра-атцы, сносите до ве-етру!
Его глаза, раскаленные лихорадкой, плохо видели, он смотрел поверх наших голов.
Бородатый станичник взгромоздил его к себе на спину. Один валенок соскользнул с ноги больного, обнаружив черно-синюю голую ступню с такого же цвета пальцами, напоминавшими засохшие сучки.
— Похомыч, подбери валенок, — крикнул один из офицеров за столом в противоположном углу.
Я перевел свой изумленный взгляд на офицеров, пьющих что-то из консервных банок.
— Нет анестезии, ждут когда получат, тогда ампутируют, а сейчас в госпитале, кроме знака Красного креста на окне, ничего нет, — пояснил молодой хорунжий.
Я улегся в углу. Мне было жарко и душно. Голова неловко упиралась в вещевой мешок, подбородок касался груди. Когда я расстегнул гимнастерку и, с трудом приподнимая веки, скосил глаза книзу, то увидел фиолетовые пятна на своей голой груди. «Сыпняк» — и, точно разрешив какой-то беспокойный вопрос, я почувствовал себя как будто даже лучше...
Среди приступов полузабытья, я слышал, как со скрипом открылась входная дверь, впустив облако морозного пара, и Пахомыч внес больного назад.
— Мороз, все руки ознобил, пока его держал, — говорил сердобольный сибиряк, подсаживая свою ношу на печь.
От стола доносилось:
— Если бы их комиссары не науськивали на нас, солдатню, то и гражданской войны не было бы. А теперь куда?
— Куда? К мирной жизни. Отрастим косы, женимся на китаянках...
— Партизаны сидят на Урджарской горе уже год... Два пулемета имеют, знают каждую тропу, ущелье - красными орлами себя называют... По донесениям, у них даже свои коровы есть.
— ...В Пешавере англичане возьмут на службу. Со скрипом открывалась входная дверь, кто-то входил, кто-то выходил. От морозного воздуха меня то трясло, то от жара охлаждало. Я слышал где-то у стола: «Есаул Никитин, с сотней... с пушкой на санях... снять осаду с дороги на Китай». И опять визжал блок у двери...
Кто-то грубо, упорно переваливал мое бессильное, бесконечно-усталое тело со стороны на сторону; мои глаза открыты, но видят точно сквозь красную сетку...
...Я лежу в телеге, два китайских солдата подсовывают руки под меня, шаря что-то в соломе на которой я лежу.
«У него нет оружия», — слышу я голос сослуживца капитана Л., а потом ко мне: «Где ваш сапог, вы его потеряли... дадим валенки»... Верблюд тянет мою телегу дальше.
Вдоль линии вооруженных винтовками китайских солдат идут станичники, сбрасывая свои винтовки в одну кучу на земле. Китайский чин с поднятым меховым воротником, с каждым очередным лязгом, делает пометку в книге.
«Расплата русским оружием за китайское убежище» — пронеслось у меня в уме.
***
В двадцати верстах к югу от Чугучака, в лагере «а реке Эмиль, остатки бывших Южной и Оренбургской армий, наконец, нашли так необходимый отдых.
Я, как какой-то земляной зверь, выползал на четвереньках (ноги были полупарализованы) из землянки навстречу весеннему теплому солнцу. Распухший язык принуждал к молчанию. На внезапно облысевшей голове появился какой-то пух... Несмотря на все это, мое настроение, как и у каждого выздоравливающего, было бодрое. Таким оно было и у всех обитателей лагеря. Люди, перенесшие тяжелый, пустынный переход и крайние лишения, наконец, наслаждались покоем мирной жизни на чужой земле.
Губернатор Синьцзянской провинции, по соглашению с Бакичем, обещал кормить русских в течение двух месяцев.
Не дожидаясь конца этого срока многие энергичные «предприниматели» начали зарабатывать свой собственный хлеб. Кто-то из оренбуржцев вывез кинематографическую ленту. Бывшая прожекторная рота предоставила мотор на двухколке, с прожектором, и вот, с помощью механиков моей команды появилось кино. Передаточный ремень постоянно рвался, зрители терпеливо ждали пока ремень сшивали — уж больно картина с американскими ковбоями нравилась киргизам. Когда же сшивать ремень уже стало невозможно, то кинематограф закрылся. Выделанная кожа ценилась здесь на вес золота. Только тогда я понял, почему я так легко приобрел осла в обмен на один солдатский сапог (другой я потерял, будучи без сознания в тифу).
Я выменял китайские полусапожки на большой клубок толстых зеленых ниток, который получился из распущенного нитяного пояса американского обмундирования.