Большинство солдат в вагонах Санитарного поезда, были так же здоровы как и я. Те, кому была необходима медицинская помощь получали ее в специальном вагоне в средине поезда, где находился весь медицинский персонал.
Чтобы подготовиться к возможному внезапному медицинскому осмотру каким-нибудь рьяным комиссаром, насчет серьезности моей болезни и права быть эвакуированным, я стал хромать на левую ногу, колено которой носило большой шрам от двух хирургических операций. (Меня подстрелил, в свое время, 12-летний, неосторожный охотник за галками, мой однокашник. Мы оба стреляли по птицам из окон больницы нашего Пансиона, куда мы попали по мнимой болезни, желая избежать трудного дня в гимназии.).
Шрам мог сойти как недавнее ранение и определить меня в разряд ветеранов войны. Нам пришлось ждать два дня в Челябинске, чтобы пересесть на только что сформированный поезд, который доставил нас в г. Томск.
В приемной комнате Томского Городского Госпиталя, фельдшер сказал мне, что единственная оставшаяся не занятой, была койка в палате Венерических болезней; и что если я не имею ничего против, то он меня туда поместит.
Зная, что эта обособленная секция Госпиталя звалась «Срамной Палатой» и ее боялись, обходили и презирали, я решил, что она будет наилучшим временным убежищем. Я согласился, взял свой вещевой мешок и, прошагав длинный коридор, вошел в довольно большую комнату с восьмью кроватями. Из них шесть были заняты жертвами «неосторожной любви», о которых солдаты отзывались без определенных медицинских терминов их болезней, а просто «те с х--и».
Первый, кто привлек мое внимание был краснощекий, скуластый, крепкого сложения больной, лет 25-27-ми. Несмотря на его старание исковеркать его правильную русскую речь на деревенский говор, я сразу догадался, что он принадлежал к моему «классу» — бывший офицер. Очевидно он был в палате дольше других больных: он говорил с авторитетом о госпитальных расписаниях и правилах, отсутствовал из комнаты большую часть дня, но являлся точно ко времени кормежки. Я заметил на рукаве его шинели следы споротых офицерских нашивок за ранение на фронте. Его фамилия была Жуков.
Согласно какой-то этике Госпиталя, на именных карточках у изголовья кроватей не были указаны диагнозы болезней. Вначале никто не знал, кто чем болен. Постепенно «правда выплывала наружу» и мы все в палате обсуждали симптомы, фазы и диагноз болезней и лучшие способы их лечения.
Следующий за Жуковым был больной лет 35-ти с красивым профилем и смуглой кожей лица аравийского бедуина. Он родился на Кавказе и говорил по-русски с акцентом; был содержателем винного погребка в городе, а после Революции был выбран членом Комитета по распределению съестных продуктов в лагерях для военнопленных немцев, которыми все еще была полна Сибирь. Он изредка тщательно изучал свое горло, стоя перед зеркалом с открытым ртом, затем полоскал его. Он твердо верил в силу «Сальварсана».
Моя кровать была между кроватями двух молодых солдат застрявших в Томске, по дороге домой в их прилежащие деревни. Оба они слушали с широко открытыми глазами и ртом нелепо-фантастические небылицы которые выбрякивал им третий солдат постарше. Он клялся и божился, что сам видел деревенскую ведьму превратившуюся в свинью и бегающую вокруг пруда с криком: «Помогите! Спасите!».
Я видел их всех троих в перевязочной комнате Госпитале. Каждый из них сидел под подвешенной стеклянной банкой наполненной темно-красной жидкостью, держал ведущую из нее резиновую трубку с наконечником и производил спринцевание своей гонореи сам. А фантазер-рассказчик неустанно продолжал очередную серию выдумок и небылиц.
Кровать у окна была занята рослым, прыщавым парнем блондином. Он неплохо пел народные песни, подыгрывая себе на балалайке. Большинство их было заунывными, печальными и пел их он с скорбным выражением. Однако лицо певца превращалось в ехидно-злое, с прищуренными серыми глазами, узкими синеватыми губами, которые кривились цедя злорадство когда он рассказывал, как они — матросы Балтики «потчевали офицерей»: «В Севастополе морячки их горяченьким — в топку котлов. А мы, балтийцы, холодненьким — в прорубь да под лед».
Жуков зеленел, желваки на скулах ходили, но он молчал. К этому балтийцу приходила посетительница, единственная женщина которая осмеливалась входить в «Срамную палату». Они сидели, тихо разговаривая. Изредка он воровски поднимал край одеяла и они оба долго рассматривали какую-то часть его тела, очевидно проверяя степень ее заживления.
Уходя, она награждала нас всех улыбкой, показывая больше десен, чем зубов. Ее узкие карие глаза, на скуластом бурятском лице, казались насмешливыми.
Я так и не узнал, была ли она его жена или любовница. Вскоре к нашему «клубу» присоединился новый член. Однажды ночью мы были разбужены какой-то суматохой в коридоре: слышны были тяжелые вздохи, стоны и всхлипы подавленного плача. Выглянув, вы увидели парня с лицом цвета сырой известки посредине слабо освещенного коридора. Он вытирал дрожащими руками окровавленные места между своих ног. Несмотря на то, что тряпка была уже вся пропитана кровью, он продолжал тыкать этим кровавым комком здесь и там, вымазав кровью задранную рубаху и нижнюю часть своего голого живота.
— Лопнуло... прорвало... язви его... прорвало, — повторял он полуплачущим голосом, глядя на нас испуганными и умоляющими карими глазами. — Не мог сдержать до утра... покликайте хвершала. — Он сел на пол, зажав между ног набухшую кровью тряпку которая была, как мы увидели, его подштанниками.
Я бросился в комнату соседнюю с аптекой и затряс храпевшего фельдшера: «Скорее! Парень истекает кровью!».
Он заторопился, все еще ошарашенный встряской и внезапным пробуждением.
Стонущего парня перенесли в операционную комнату и кто-то дал знать дежурному врачу.
Мы вернулись в свои постели, но спать уже не могли. Все мы семеро обсуждали это ночное событие и согласились, что это была очень запущенная болезнь. Деревенский парень, вкусив «сладости» городской жизни, ничего не знал о способах предостороженности, ни о зловещих признаках развивавшейся болезни.
Свет все еще был в операционной, но мы, наконец, заснули и не слышали когда оперированного внесли к нам и он стал восьмым в палате.
Мы увидели его утром. Его запавшие глаза были печальными и лихорадочно блестели. Он лежал на спине; между ног, у нижней части живота, сверкал белизной ком марли в центре которого виднелась гуттаперчевая трубка.
— Ничего, — утешал его солдат-рассказчик, — у нас на Лене, целая деревня скепцов (Скопцов.).
Они живут лучше других... трудящие... огородники... безбородые, голоса бабские, но хорошие... хорошие, — утверждал он не сознавая своего ошибочного заключения об операции.
— Эх ты, паря, потерял свою мужскую красоту, — бросил уходящий Жуков.
Вновь прибывший пошевелил сухими губами, закрыл глаза и промолчал.
В МОНГОЛЬСКОЙ ТЮРЬМЕ
В сентябре 1919 года Южная армия адмирала Колчака, чтобы избежать окружения красными, была принуждена оставить длинную и неудавшуюся осаду Оренбурга и спешно отступить в Киргизские и Тургайские пустыни; ее попытки соединиться с главными силами Сибирской армии путем «скорого» марша на Атбасар и Кокчетав, к Сибирской железнодорожной магистрали, не удались.
В Кокчетаве атаман Дутов сменил бывшего командира генерала Белова, подбодрил на смотру подтянувшиеся, потрепанные и усталые части, переименовал их в Оренбургскую армию и, так как Омск уже был взят большевиками, дал направление на Акмолинск, Каркаралинск и Сергиополь.
Каркаралинская голодная степь была невероятно тяжелым испытанием для Оренбургской армии.
Три четверти состава были или больны тифом или выздоравливали от него.
Весь путь был усеян трупами лошадей, верблюдов и кучами из камней, под которыми покоились казаки. Все киргизы со своими стадами ушли подальше от отступающей армии — провианта достать было негде. Стали резать лошадей и верблюдов.
Менее всех пострадали, или вернее сказать, — совсем не пострадали — чины штаба армии, которые передвигались впереди всех на автомобилях Авточасти, начальником которой был я.
У нас, автомобилистов, было много проблем. Недостаток горючего заставил употреблять спирт вместо бензина.
Спирт мы реквизировали во всех винокуренных заводах, какие только были в городах на нашем пути. Шофера напивались пьяными. Пришел приказ — примешивать к спирту толуол. Начались отравления. Второй приказ по штабу армии гласил — убрать толуол, и заменить его керосином. Эта смесь была слаба по воспламеняемости и моторной силе, но пить стали больше.
Автомобильная команда пользовалась большой популярностью у обитателей станиц, сел и деревень. Как только наша команда решала остановиться на ночь в каком-нибудь пункте, являлись владельцы лучших домов и изб с предложениями приютить нас в горницах, а также предоставить их обширные дворы для автомобилей.
Мы уже знали, в чем была суть этого предупредительного гостеприимства.
Мужчины подсылали жен просить «вот этой самой пустяковины, что в машину заливаете — помажешь больное место и сразу полегчает»...
Чтобы завести мотор по утрам в начавшиеся морозы, нужно было проделать довольно сложную процедуру: налить бензину (из специально для этого случая ограниченного запаса) в контрольные краники и в карбюратор, снять провода, облить спиртом мотор, зажечь его спичкой и караулить, пока голубое пламя лижет холодные стенки цилиндров, в то же время, ваш помощник несет кипяток из избы, чтобы залить его в радиатор, после чего он же убирает жаровню с горячими углями из-под картэра, иначе было бы невозможно, из-за загустевшего масла, даже повернуть мотор за заводную ручку (у нас не было самопусков).
Тыл отступавшей армии прикрывался бригадой полковников Степанова и Захарова, но иногда красные партизаны налетали с боков и угоняли мало защищенные обозы и отдельных станичников.