Звуки натирания паркета все еще доносились до Скурского. Очевидно Директор где-то задержался с своим обходом. Тронутый заботливостью Дениса, Скурский перебирал в уме другие достоинства дядьки: Денис помогал своими советами взрослого человека юношам, только что вступившим в половую зрелость и страдающим от влюбленности, неразделенной любви или измены их легкомысленных ветреных избранниц — гимназисток. Большинство советов были грубоваты, но практичны и правдивы. Они свидетельствовали о его достаточном знании психологии женского пола. Но на вопросы пансионеров, почему он до сих пор не женился, его всегдашний ответ был:
«У нас на селе нэма дурных... Булы да уси поженылысь».
Борясь с дремотой в темном шкафчике, Скурский вспомнил, как ему было трудно вставать сегодня утром. Как бы снова переживая свой предутренний сон, он видел себя лежащим на лужайке в имении своего отца на берегу Десны. Среди густой травы гудел мягкий пчелиный хор. Одна из пчел подлетела к лицу Скурского. Ее жужжание, сначала тонкое, постепенно усиливалось и, приобретя металлический оттенок, стало тревожным и наконец, невыносимым. Наполовину проснувшийся, Скурский засунул свою голову под подушку. Это приглушило звук.
«Дежурный дядька звонком будит младших наверху», — промелькнуло в его сонном мозгу. Вдруг резкий звон колокольчика раздался совсем близко и очень громко. «О-оо», — застонал Скурский. «Он тут... у нас... у спальни»...
— Эй-й... там-м... хва-а-тит!
— Бро-осьте!. К чер-р-ту!
— Убирай-тесь.. Ззз-амолчи-и-ите! Дово-о-ольно!
— Вв-о-он отсюда!
Орущий хор сердитых сонных хриплых голосов несся из спальни, хотя их владельцы продолжали оставаться под своими коричневыми одеялами.
Колокольчик перестал звенеть пока свирепые голоса не утихли; затем звон возобновился с удвоенной силой.
«Э-э-э-эй-й-й-и-и!» — Этот крик был долгий, громкий и враждебный. Полдюжины ботинок брякнулись о полуоткрытую дверь спальни.
С заспанным лицом, одной рукой поддерживая спадающие кальсоны, Заржевский ринулся в умывальную комнату. Схватив кружку из мыльного шкафчика и наполнив ее водой, он помчался за дядькой звонившим уже в рекреационном зале. Но хохочущий Денис, ловко увернувшись от брошенной в него воды, легко взбежал наверх.
Сон был прерван... Ворча, зевая, потягиваясь, почесываясь, воспитанники начали одеваться.
— Ему надо сказать прекратить это... Звонить, как сумасшедший.
— Он должен звонить только на лестничной площадке под часами.
— Нахальничает. Думает, если он брат Лариона, директорского лакея, то он может позволять себе вольности.
— Ему бы позвонить по голове этим же самым колокольцем.
Минут через пять, улыбающийся Денис, с стопкой чистых полотенец в одной руке и с пачкой носовых платков в другой, вошел в спальню.
— Ну, обсердились? — отвечает он на хмурые взгляды юношей. — Вы же знаете, что дежурный воспитатель требует От нас разбудить воспитанников вовремя. А трогать руками и трясти вас нам запрещено... Так как же вас? Вот колоколец помогает. — Он стоит улыбаясь и обводит глазами кровати.
— Вот смотрите, — продолжает Денис. — Господин Коломиец все еще спит! — Он берет сложенный носовой платок из пачки и с размаху довольно ловко шлепает им о подушку у самого носа Коломийца. Тот вздрагивает, открывает глаза-щелки.
— Оставь-те ! — крякает он сипло, но спускает ноги и начинает одеваться.
— Вот и другой. Уже четверть восьмого. — Денис идет и вешает чистое полотенце на железный прут в голове кровати, умышленно раскачав немного его в гнезде. Пансионер, до того момента спавший, как убитый с ногами в положении бегущего во весь дух, просыпается, протягивает руку за одеждой аккуратно сложенной на откидной металлической сетке в ногах кровати и тоже начинает одеваться.
— Уж такой упрямый и преданный дядька Денис, — заключает Скурский, еле преодолевая свою дремоту... И словно, как бы по его вызову, Денис открыл дверцу шкафчика.
— Вылезайте, Директора позвали к телефону. Сюда он не придет.— Щурясь от дневного света, Скурский снова пошел к печурке в умывалке возобновить прерванное курение. С наслаждением затягиваясь табачным дымом он лениво обдумывал программу действий на вторую половину дня. Уроки в Мужской и Женской гимназиях окончатся только через час и еще рано идти на «перелет» — сидеть на скамейке в аллее, по которой гимназистки, щебечущие, как ласточки, идут домой с книжками, группами, парами и в одиночку.
Обыкновенно Скурский встречал Наташу и нес ее книги, провожая ее домой. Но этого больше не будет... Не будет с тех пор, как случилось «Это».
Скурский перенесся мыслью к тому весеннему вечеру когда Наташа и он, поехали на велосипедах в Городской сад. Тенистый, полузапущенный, под вековыми деревьями, без освещения, вдали от главных улиц, сад был любимым местом свиданий для Черниговской молодежи.
Как бы витающий здесь дух любвеобильного старика гетмана Мазепы, очаровавшего молодую Марию и теперь покоящегося ( Согласно легенде Мазепа, изменив Петру и сбежав с Карлом, на смертном одре просил своего слугу отвезти его тело на родину. Преданный слуга, якобы выполнил его желание и вернувшись домой в Чернигов, тайно, без надгробной надписи, похоронил Гетмана в парке.) под зелено-серым камнем в средине сада — да чей-то сладкий, сочный баритон пел под мягкий аккомпанемент гитары:
А в старом парке вечерком,
Все пары шепчутся тайком.
Клянется он, молчит она,
И вот идет вол-шебница-а в-есна-а-а.
Все это накалило любовным жаром души и тела молодых влюбленных. Среди запаха ночной весны, в темноте, были слышны приглушенный женский смех, слова уверений, уговоров, шепот слабых протестов...
Скурский прерывал свои долгие поцелуи только краткими словами о его любви к Наташе. Ее дразнящее «неужели» постепенно теряло задор и она смолкла не уклоняясь от его настойчивых, ищущих горячих губ... и рук...
Потом они лежали рядом, молча, глядя в звездное небо в просветах между верхушек тополей.
Наташа склонилась над лицом Скурского и целовала его ниже глаза. Поцелуй был нежный и долгий. Такой же поцелуй она повторила под его другим глазом... Скурский лежал в блаженстве.
Потом он заспешил проводить Наташу домой. Ему нужно было до 11-ти часов сделать подлог: самому подписать на отпускном билете имя Платоновой в семью которой, он был отпущен дежурным воспитателем Пансиона и куда он не попал.
Утром, глядя на себя в зеркало после утреннего умыванья, Скурский заметил два небольших узких кровоподтека под глазами. Вглядываясь ближе, он увидел, что кровоподтеки состояли из ряда кровяных точек. В тревоге от неприятного открытия, он пытался их запудрить зубным порошком, за неимением ничего более подходящего. Порошок забелил кожу, но кровяные точки стали еще заметнее. Он вымыл лицо водой.
На вопросы других, он, отводя глаза в сторону, говорил, что что-то его покусало в парке.
Он еле дождался 3-х часов и помчался «на перелет». В аллее на скамье, уже сидел Тарновский. Взглянув в его лицо, Скурский вздрогнул... Под глазами Тарновского были точно такие же узкие кровоподтеки: на белой коже точки выделялись кровяным пунктиром.
Скурский глядел на Тарновского точно видел его в первый раз.
— Кого... кого... провожаешь — заикнулся он.
— Кого?.. Наташу. Мы сейчас едем с ней на лодке по разливу. В лозе у Красного моста едим бутерброды. — Он показал бумажный мешок. — А потом-потом, — он сверкнул белыми зубами в улыбке, — что бог Гименей пошлет.
Оба, одинаково заклейменные, словно сговорясь, не спросили друг друга о своих синяках под глазами.
Скурский, не в состоянии терпеть дольше присутствие соперника и связанные с этим страдания ревности, повернул в глубину аллеи.
«Так вот почему она так нежно, но так крепко... присосалась... заклеймила. И его тоже... Но когда?» — Все это мелькало у него в голове. Он всегда сомневался в искренности ее любви. Слишком она была хороша собою, чтобы не стать предметом настойчивых притязаний других мужчин. Но он не мог ее оставить, поглощенный чувством полной любви к ней.
«Мои глаза в тебя не влюблены, Они твои пороки видят ясно. Но сердце ни одной твоей вины Не видит и с глазами не согласно».
Чтобы как-нибудь сбросить тяжесть и муку ревности, негодования и злости, он, найдя Дениса в его подвальной комнате, рассказал ему все.
Денис пришивал пуговицы к своему пиджаку. Он, не прерывая своей работы, спокойно выслушал возмущенного семнадцатилетнего любовника. Потом поднял голову и откинулся на спинку стула, расправил свои усы вправо, влево и сказал:
— И чего же Вы на нее завелись и сами прикисли? Хотите указать, что Вы... лучше? А может он, другой, лучше Вас в любви. — Потом подумав: — Вы лучше отнесите ей букет сирени, вон там, — он махнул рукой в сторону забора гимназического сада. — Она махровая, только что распустилась. Поблагодарите ее за усладки и распрощайтесь. Вы увидите, как она ухватит Вас за рукав, не желая расставаться. А насчет печаток под глазами, то может тот другой пострадал еще больше Вас, натерев ссадины на локтях... от усердия, — Денис хохотнул.
После своей исповеди, Скурский повеселел. Он решил последовать совету Дениса. Ведь самая большая победа над женщиной — это уйти от нее. Он слышал это от кого-то. Он прошелся вдоль забора, где свешивалась сирень, но букета не сорвал.
Он решил сказать ей свое «прощай» гордо, без горечи, без сожаления и без букета... Сказать ей сегодня... сейчас. И он заторопился «на перелет».
Он опоздал... Он увидел их спины. Тарновский нес ее книги, раскачиваясь в своей «матросской» походке. Наташа закидывала свой улыбающийся профиль кверху, к его лицу и их локти были плотно прижаты друг к другу.