— Встречаетесь ли вы там с сумасшедшими? Как они себя ведут? Если ли среди них опасные? — Играющие снова прекратили шлепанье картами.
Дейнеко спустил ноги с кровати на пол, придвинулся к столу и возобновил набивку папирос:
— Мы видим только «тихих», — они безопасны... Иногда мы, за недостатком партнеров, зовем их играть партию с нами... Один из них, бывший семинарист, часто играл с нами; он хороший игрок, вежливый, держит счет выигранным очкам, раскладывает шары по полкам, как заправский маркер... только никогда не доводит игру до конца.
— Почему? — Все трое слушателей уставились на Дейнеко.
— Ну, — рассказчик закрыл коробку, стряхнув остатки табака с ее крышки, на которой были изображены три турчанки в шароварах, курящие длинные, изогнутые трубки.
— Этот парень, — он продолжал, — страдал манией о спасении человечества. Он не хотел мочиться. Он терпел до тех пор, пока не падал на пол в конвульсиях от боли... — «что-то страшное постигнет человечество, если я не выдержу», — стонал он... Нам сказали, что его в детстве строго наказывали за то, что он мочился в постель.
— Н-ну и... что? — хором поторапливали Дейнеко его слушатели.
— Мы спокойно продолжали игру, пробуя подкатить его шар к борту бильярда, ближайшему к умывальнику на стене. Оглядывая нас подозрительно, он не позволял никому быть за его спиной около умывальника, пока он готовился сделать его удар.
После нескольких, таких же, наших дьявольских маневров, он терял свою настороженность, и тогда, один из нас, прошмыгнув за его спиной к умывальнику, открывал кран на полную струю... В ответ на журчащий звук выпущенной воды, он вдруг не выдерживал... и со страдальчески искаженным лицом, беспомощно стоял в луже вокруг его ног.
Вое захохотали, но оборвали смех, слушая продолжение.
— Он никогда не упрекнул нас... молча, с поднятым подбородком, он уходил от нас, оставляя мокрые следы на полу.
— Бедняга, — сказал Скурский, ему было тяжело перенести подорванное к вам доверие.
— Они, фельдшера и сиделки просили нас проделывать это над ним, — пояснил Дейнеко, — иначе его пришлось бы им ловить, вязать и выкачивать.
Эти слова смягчили жестокость обмана над душевнобольным. Они сидели некоторое время молча, рисуя самим себе картину с обиженным семинаристом.
Скурский, точно вспомнив что-то, поднялся
— Мне надо явиться к фельдшеру и попросить его внести мое имя в Книгу для больных, прежде чем придет доктор. Стараясь выглядеть больным, он вышел.
Фельдшер сидел за столом в приемной комнате-аптеке и наполнял капсули белым порошком; его круглое, мясистое лицо расплылось в улыбку, увидев входящего Скурского:
— Здравствуйте, здравствуйте, — он откинулся на спинку стула и обмерил своими лукавыми глазами Скурского, — н-ус, а на какую же хворобу Вы жалуетесь?
— Живот! — Скурский положил ладонь поперек живота.
— О, живот, — повторил фельдшер. Он стал серьезным, опустил глаза на стол, отодвинул банку с капсулями и открыл Книгу для больных. — У меня есть другой больной — Жуков, тоже с жалобой на боли в желудке... Вы едите за тем же столом?
— Нет, Жуков — Старшего отделения, я — 3-го.
— Я подумал о том, что может быть экономный буфетчик скормил вам полузаплесневелые булочки или подкисшее молоко.
— Я думаю, что это была... рыба, — вспомнил Скурский совет Жукова.
— О, рыба?! — Он слегка поскреб себя за ухом, помигал глазами и, послюнив карандаш, вписал имя Скурского рядом с именем Жукова. — Первое, мы смеряем температуру, — он выдал термометр больному и сказал: — сидите здесь, а я обойду остальных. Взяв стеклянную банку, наполненную термометрами, он поднялся, большой, неуклюжий в своем перекрахмаленном белом халате. — Имейте в виду, как бы серьезно Вы ни были бы больны, мы Вас вылечим ко дню Вашей свадьбы, — он засмеялся, — как же дела по женской части? — Он подмигнул, — услада нашей жизни — а? Города в обмен давали бы — не взял бы.
Правильно?! — Его широкие плечи тряслись от сдерживаемого смеха, когда он выходил из комнаты.
Скурский с термометром под мышкой, сидел на стуле около выходной двери. На другой стороне коридора, над двойной стеклянной дверью, он прочел надпись, красными буквами: «Заразное Отделение». Он поднялся, подошел и заглянул через стекло внутрь.
Две небольшие комнаты были соединены аркой; в ближайшей — стояли две, покрытые коричневого цвета одеялами, кровати; на ночных столиках одиноко блестели графины с водой и стаканы... В дальней комнате, поперек и, немного по диагонали, постели, десяти-одиннадцатилетний пансионер, в сером халате, лежал на животе; его коротко остриженная голова висела вниз настолько, чтобы он мог видеть подол одеяла, почти касающегося пола. Его левая рука была поджата по его грудью, а в правой он держал, тонко заостренную, круглую, деревянную палочку.
Для сохранения баланса, его левая ступня в белом носке, была просунута между прутьев металлической решетки кровати; ночная туфля, с стоптанным на одну сторону задником лежала тут же на полу...
Заинтересованный Скурский продолжал наблюдать за лежавшим неподвижно мальцем, который вдруг зашевелился, протянул руку к ночному столику, на котором, кроме книг, стеклянных бутылочек с висевшими на них рецептами и баночек, было что-то, что он, перетерев между пальцами, посолил на пол, после чего он снова замер...
— Что он там делает и почему в карантине, — спросил Скурский, снова входя, одновременно с фельдшером в приемную-аптеку.
— О, Федоренко, — углы мясистого рта фельдшера приподнялись в лукавой улыбке, — кормит и пытается, как острогой глушить мышей... у него, возможно, коклюш... пока чувствует себя хорошо, ест с аппетитом, украдкой читает Пинкертона, дразнит и тревожит ночными звонками больничного дядьку, Гаврилу.., скучает в одиночестве... без компаньона. Ему осталась еще неделя карантина. Доктор потерял старшего сына от коклюша, поэтому-то он более чем осторожен с кашляющими детьми.
Они сели у стола. Прокопыч возобновил свою работу с порошками, напевая в полголоса какую-то мелодию. Скурский смотрел, как росла кучка наполненных порошком капсулей в банке и слушал снова:
«Мы расстались молча и навсегда,
Без слез и без упре-е-коов»...
Круглолицый, веснущатый пансионер, возраста Федоренко, вошел в коридор через главную дверь; в его левой руке, прижатой к бедру, было несколько книжек в цветных обложках, а его правая — бережно несла клетку с двумя щеглами. Он прошел прямо к застекленной двери, ведущей в заразное отделение.
Там он остановился перед Федоренко; не имея возможности слышать друг друга через двойную дверь они жестикулируя обменивались кивками, шевелением губ, движениями пальцев, указывающих, то на книги, на щеглов или складывающихся, на только им понятные цифры.
После некоторого времени этого немого разговора, пришелец оставил свои книги и клетку с птицами на полу у двери и, пока глаза Федоренко уставились на щеглов, его приятель направился в приемную больницы, заглянув по дороге в окно пансионского двора.
Среднего роста, седой мужчина, в коричневом костюме, привязал свою вороную, с коротко подстриженной гривой, лошадь к перилам лестницы, ведущей к задней двери воспитательского корпуса. Взяв небольшой, черной кожи, саквояж из кабриолета, он, довольно бодро, на немного кривых ногах, направился к главной двери больницы.
— Доктор идет! — крикнул, вновь прибывший, малец у окна.
Все больные с термометрами явились в приемную.
— Нормальная... нормальная... у Вас... тоже, — повторял Прокопыч, стряхивая термометры опуская их в банку со спиртом, и вдруг спохватился:
— А комнату... комнату проветрили? — Он с беспокойством глядел на Дейнеко и Быкова. — Не дай Бог, доктор узнает, что кто-то курил в больнице.
— Да, да, проветрили, — уверил фельдшера Быков, потом шлепнув ладонью по своей щеке, — портсигар... портсигар.., забыл на столе, — он ринулся из комнаты, но... натолкнулся в коридоре на входящего доктора.
— Как Вы, Быков? Все еще рези беспокоят?
— Нет, Альфред Германович, резей больше нет.
— На Ваше счастье, лабораторное исследование дало отрицательный ответ, — тут доктор понизил голос, но все же его лаконические: — Гонококков не найдено... Впредь будьте осторожны... угроза исключения из Гимназии.., — были слышны в приемной.
— Здравствуйте, — произнес, безлично, доктор, входя в аптеку... — Прокопыч, выпишите Быкова, — сказал он, не дожидаясь ответа на его приветствие.
Его карие глаза быстро обежали лица больных пансионеров. Положив свой саквояж на стул, он одел очки на свой, немного загнутый книзу, острый нос и открыл больничную книгу.
Была довольно долгая пауза в затихшей комнате.
— Жуков и Скурский, — покажите мне ваши языли.
Оба повиновались. Доктор глядел поверх своих очков:
— Была рвота..?
— Н-ет! — ответил Скурский.
— Прокопыч, дайте ему слабительного и выпишите его.
— Меня тошнило, — вставил Жуков. Доктор молча поднял глаза на Жукова.
— Ваша температура нормальна, — он медленно протянул слова, глядя в больничную книгу опять. Пока он думал, его палец легонько царапал его белую, коротко подстриженную бороду.
— Напишите записку буфетчику — держать Жукова на больничной диете в течение недели... и выпишите его тоже.
— Слушаюсь, Альфред Германович, — Прокопыч продвинулся немного вперед с лицом серьезным, деловым и потным.
Глаза озадаченных Жукова и Скурского выразили удивление и досаду, когда они обменялись взглядами...
— Как Ваше предплечье, Дейнеко? — Доктор тыкал свой палец в сизую опухоль ниже локтя, юноши. — На следующей неделе снимем гипс. Сможете играть на Вашей гитаре... Хорошо для упражнения... для усиления кровообращения в пальцах... Но без французской борьбы... пока.