Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что диалектика прибавочного продукта, как и положено диалектике, представляет собой действительно тонкую и сложную стихию, уяснение которой требует значительных усилий абстрагирующей мысли. Но одно можно сказать со всей определенностью: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении изначально разобщенных автаркией примитивного собирательного хозяйства общин. Ему принадлежит ключевая роль в первичном социальном синтезе.
§ 8 От общины к обществу; прибавочный продукт как инструмент социального синтеза
Положение, при котором один из хозяйствующих субъектов испытывает хронический дефицит, в то время как другой имеет возможность производить необходимый продукт сверх меры собственных потребностей, порождает известную зависимость. В свою очередь, последняя — объективную возможность принуждения. Именно зависимость одних от других и именно принуждение одних другими предстают как первопружина социальной интеграции. Однако действие этих факторов не может быть устойчивым и постоянным.
Мы говорим о подчиняющемся определенным законам, а следовательно, принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации, возникающие в долинах великих рек, очень скоро (если не сказать исторически внезапно) обнаруживают хорошо развитый инструментарий государственного управления. При этом бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств практически полностью совпадают, а значит едва ли способно вызвать возражения утверждение о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Другими словами, доминирование одних социальных групп над другими, принуждение одних другими может впервые возникнуть только там, где впервые же создается прибавочный/необходимый продукт. Мы обозначаем это новое в живой природе явление через дробь, для того чтобы подчеркнуть всю условность деления в точке его зарождения.
Нам, правда, привычней видеть инструмент государственного принуждения только там, где существуют какие-то силовые контингенты. Но ведь политическое принуждение в его классическом виде (полиция, армия, тюрьмы) не может взяться ниоткуда. Не вызывает сомнения, что весь его арсенал обязан был претерпеть известную эволюцию, в ходе которой одни механизмы постепенно заменялись другими, более развитыми и совершенными, а самое главное — более функциональными и эффективными в новых условиях совместного существования более широкого социума. Поэтому логично заключить о том, что, как полюсы концентрации политической власти (вместе со всеми ее институтами) могут развиться лишь из первичных пунктов концентрации необходимого/прибавочного продукта, так и политическое принуждение в исходной точке своей истории может быть только продолжением древнейшей «предэкономики». Точки кристаллизации будущего социума и одновременно формирования его политических центров — это и есть общины, когда-то впервые порождающие избыток.
Любая форма принуждения нуждается в специальном механизме, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его инструментом как раз и предстает осаждающийся на катодах социальной структуры материальный излишек. Но эту роль, повторимся, он может играть только потому, что существующие рядом с ними замкнутые хозяйства других общин не в состоянии обеспечить стабильность и устойчивость своего собственного жизнеобеспечения (а иногда и просто выживание). Именно поэтому все те, кто испытывает недостаток, со временем оказываются в прямой экономической зависимости от того, кто способен производить больше, чем необходимо ему самому.
Однако материальная зависимость одних хозяйствующих субъектов от других, как следует из сказанного выше, невозможна там, где излишек полностью перекрывает весь образующийся рядом с ним дефицит и «проедается» нуждающимися. Важно понять, что устойчивая зависимость, а значит и устойчивое подчинение последних, могут быть гарантированы только в том случае, если избыток продукта станет (хотя бы отчасти) выпадать из сферы удовлетворения первичных потребностей и формировать собою какой-то новый, если так можно выразиться, «надстроечный» круг потребления. Проще говоря, трудно предположить, что принуждаемый станет подчиняться чужой воле, если будет уверен, что избытку продукта, который производится успешным и сильным соседом, нет никакого иного применения, кроме как оставить в полном распоряжении того, кто испытывает в нем постоянную нужду. Да и тому, кто способен обеспечить этот избыток, нет никакого резона тратить свои силы на его производство: благотворительность, тем более требующая от жертвователя излишних усилий, едва ли свойственна первобытному обществу. Словом, бескорыстное подвижничество, изнурение себя производством сверх необходимого только для того, чтобы просто передать его кому-то другому, вещь абсолютно невозможная в нем.
Между тем известно, что чисто экономическое принуждение, которое не подкрепляется никакими другими мерами, нежизнеспособно. Оно всегда нуждалось и будет нуждаться в политико-правовом закреплении, а также в становлении специального политического аппарата, который имеет и реальную возможность, и признаваемое всеми право осуществлять насилие, и уже первые памятники письменности оставляют нам свидетельства учреждений, призванных регулировать долговую зависимость. Так, например, в первом известном нам письменном своде законов, Кодексе Хаммурапи, появившемся в XVIII столетии до нашей эры, устанавливается, что если должник не возвращает в срок деньги с процентами, он поступает в кабалу кредитору: «Если долг одолел человека, и он продал за серебро свою жену, своего сына и свою дочь или отдал их в кабалу, то три года они должны обслуживать дом их покупателя или их закабалителя, в четвертом году им должна быть предоставлена свобода».[32] Долгое время долговая кабала существует в Древней Греции; ее отмена связывается только с реформами Солона. Те же нормы мы видим и в законодательстве Древнего Рима: «Пусть будут [даны должнику] 30 льготных дней после признания [им] долга или после постановления [против него] судебного решения. [По истечении указанного срока] пусть [истец] наложит руку [на должника]. Пусть ведет его на судоговорение [для исполнения решения]. Если [должник] не выполнил [добровольно] судебного решения и никто не освободил его от ответственности при судоговорении, пусть [истец] ведет его к себе и наложит на него колодки или оковы весом не менее, а, если пожелает, то и более 15 фунтов. [Во время пребывания в заточении должник], если хочет, пусть кормится за свой собственный счет. Если же он не находится на своем содержании, то пусть [тот, кто держит его в заточении,] выдает ему по фунту муки в день, а при желании может давать и больше».[33]
Надо думать, что уже к тому времени существовали вполне материальные институты, которые имели возможность исполнить эти статьи законов. Меж тем известно, что древнее писаное право только закрепляет нормы, до того долгое время хранившиеся обычным, то есть правом, сложившимся в результате традиционного применения.
Именно этим — постоянно развивающимся — учреждениям и предстоит быть основным регулятором социального общежития на протяжении долгих тысячелетий человеческой истории. Словом, со временем по крайней мере часть потребительского излишка должна «конвертироваться» в иные, внеэкономические, механизмы принуждения.
По вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия ей и лишь спустя значительное время оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение.
(В скобках заметим, что, если первоначально принуждение возникает только там, где существует возможность производства прибавочного продукта, то со временем положение меняется на противоположное: само принуждение начинает служить фактором, ферментирующим это производство. Так первые волны колонизационной экспансии греческих племен были вызваны прежде всего дефицитом необходимого продукта, неспособностью античной общины прокормить все возрастающую численность. Однако очень скоро основанные ими колонии становятся поставщиками не одних только средств пропитания, более того, последние отходят на второй план: «Порожденная развитием рабовладения колонизация стимулировала дальнейший рост иноземного рабства в Греции. Военные столкновения с туземцами уже с первых же моментов основания новой колонии обеспечивали невольниками и колонистов и метрополию. С момента заселения до момента устойчивой организации полисной жизни наиболее доступным товаром в обмене с метрополией был раб и уже позднее — хлеб, рыба, продукты питания, строительное сырье и, наконец, собственная ремесленная продукция».[34] Породив то, что называется классическим рабовладением, именно этот неожиданный приз военной колонизации и открыл новую, может быть, самую яркую, главу мировой истории.)[35]
Таким образом, становление и развитие инструментария политического принуждения обязано влечь за собой увеличение объемов необходимого/прибавочного продукта. Однако (повторимся) дефицит не может и не должен быть устранен полностью, речь может идти лишь о частичном снижении его остроты; ведь далеко не в последнюю очередь именно он определяет эффективность стихийного социального строительства. Поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, задача общественного самоуправления заключается в том, чтобы сделать умеренную нехватку всего необходимого постоянной и — более того — принципиально неустранимой. Только устойчивый недостаток насущного может создать известный потенциал трудового напряжения, готовность к дополнительным трудозатратам, которые могут быть использованы теми, кому через поколения предстоит образовать верхние ступени формирующейся социальной пирамиды. А это, в свою очередь, означает, что все возрастающая и возрастающая масса прибавочного труда должна отвлекаться на производство вещей, далеких от непосредственного утоления базовых физиологических нужд.