В использовании «погодного» принципа распределения исторического материала, позволяющего противопоставить догосударственное, природное бытие славян и существование Руси в мире культуры и истории, ПВЛ кардинально отличается от византийских хроник, бесспорно известных на Руси в славянских переводах. У греческих хронистов исторический материал группируется не по годам, но по царствованиям[xvii], господствует «монархический» принцип. Так, Георгий Амартол, фрагменты хроники которого использованы в тексте ПВЛ, особо выделяет Крона как первого царя, а империю Александра Македонского избирает своеобразным водоразделом истории. (В хронике Симеона Логофета, по-видимому, переведенной в Болгарии — вероятно, в XIV в. — Крон представлен как первый царь Сирии[xviii].) Повествование в первой книге хроники Амартола начинается от Адама и заканчивается рассказом о создании всемирной монархии Александра и ее распаде по смерти основателя. Во второй книге рассказ вновь начинается с Адама и его потомков[xix]. При этом первая книга, с одной стороны, и последующие, с другой, представлены как бы двумя самостоятельными произведениями. Первая книга — своего рода «парадигма», ключ к последующим событиям. Показательно, что именно перед второй книгой читается заглавие, которое скорее относится ко всей хронике Амартола: «Начало временьным книгам Георгия Мниха»[xx]. Всемирная империя Александра — как бы прообраз и Римского царства, и «нового Рима», христианского Рима — Византии и одновременно как бы преемница ветхозаветного Израильского царства: Бог является Александру в образе израильского «архиерея» — первосвященника и побуждает македонского царя к походу против персов; Александр приходит в Иерусалим и узнает в израильском архиерее явившегося ему мужа, склоняется перед его духовной властью[xxi].
Единство Империи для византийских хронистов — своеобразная «реализация» в земном мире духовного единства христиан и как бы условие, предпосылка того, что проповедь Христа будет услышана. Георгий Амартол истолковывает четыре царства и их преемника-победителя в видении пророка Даниила (Дан., гл. 7—11) как символ и Христова воплощения и Царства, и Римской державы, в которой не случайно родился Царь Небесный: «4-м стоухиямъ творець и четвероконечныи весь миръ сими связавыи Иисусъ Христосъ въплътися нашего ради спасения, теме поистине разделеными царствии всеми понеже въ днехъ его цесарь всехъ Господь родися <...>»[xxii]. Императоръ Тиверий, согласно Симеону Логофету, Христа «цесарьскимъ образомъ помысли нарещи Его Бога; но сие оубо взъбронено ему бысть от синъглита». На Пилата же за распятие Христа Тиверий воздвиг гнев[xxiii]. Идея связи pax Romana и христианской веры отчетливо звучит и в богослужении: «Так, например, в канун Рождества Христова богослужение провозглашало провиденциальное значение pax romana, выраженное в IV веке Евсевием Кесарийским: “Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста… Под единем царством мирским гради быша, и во едино владычество Божества языци вероваша. Написашеся людие повелением кесариевым, написахомся вернии именем Божества”»[xxiv]. Таким образом, между царем земным, правителем всемирной империи — Рима, и Царем Небесным устанавливается некая корреляция, соответствие[xxv]. Земной владыка-властелин всемирного царства как будто бы не может быть гонителем Царя Небесного и вселенской веры. Эта идея была одной из кардинальных для византийского самосознания, хотя при этом в Византии, то есть в христианский период существования империи, отношения христианства и «цезаристского переживания священной державы» были внутренне противоречивы — антиномичны и драматичны[xxvi].
И Амартол, и Симеон Логофет выделяют первого римского царя Августа как своего рода «культурного героя», дающего собственное имя одному из месяцев года и титулу римских и византийских монархов: «от негоже Августи прозвашася Гръчьстии царие и месяцъ августь <...>»[xxvii]. В «Летописце вскоре» патриарха Никифора царствание Августа также выделено — не только посредством указания, что при Августе «родися по плоти от с[вя]тыя дивице М[а]рия Г[оспо]дь нашь И[соу]сь Х[ристо]съ», но и благодаря указанию числа лет, прошедших от Адама до начала царствования Августа. В дальнейшем в «Летописце вскоре» подобный отсчет лет дается только в отношении царствования двух императоров — Диоклетиана (от Адама до смерти императора, от распятия Христова до начала царствования императора) и Константина (от Адама до смерти императора); значимость правления этих двух императоров мотивирована тем, что Диоклетиан — последний языческий, а Константин — первый христианский правители Рима. До Августа подобный отсчет лет от Адама приведен только по отношению к царствованию одного античного правителя — Александра Македонского, создателя первой мировой империи; но при этом верхней точкой является не начало правления, а смерть царя[xxviii].
Рубрикация материала по царствованиям предоставляла возможность представить мировую историю как смену, преемственность династий и царств. Так, Георгий Амартол строит линию династической и государственной преемственности: Египетское царство и его последний правитель Нектанав (Нектонав), бежавший от персов в Македонию и ставший отцом Александра — Александр, наследник Персидской монархии по праву победы и Египта — по крови и одновременно как бы духовный наследник Израиля (выше упоминалось об эпизоде встречи македонского царя с израильским первосвященником)[xxix]. Симеон Логофет выстраивает аналогичную схему правопреемства и смены царств, наследующих власть друг друга: Еврейское царство — Персидская монархия — держава Александра Македонского — Египет Птолемеев — Рим Юлия Цезаря и Августа — Византия[xxx].
Принцип распределения материала по царствованиям, сочетающийся с идеей преемства мировых монархий, исключал возможность противопоставления «природного» и «культурного (исторического)» периодов в существования людей. ПВЛ в данном случае совершенно независима от византийских образцов. Утверждение об ориентации русских летописцев на византийскую историософскую модель, высказанное, например, Н. С. Трубецким[xxxi], не вполне соответствует действительности.
Д. С. Лихачев обратил внимание на этиологическую направленность исторической мысли летописца[xxxii]. Давно установлено, что в космографическом введении — возможно, появившемся именно в ПВЛ, а не в предшествующих сводах[xxxiii] — ПВЛ следует за хроникой Георгия Амартола и, может быть, за компилятивным Хронографом по великому изложению. Тем не менее, космографическое введение ПВЛ по своему смыслу глубоко оригинально: Русь включена в круг народов, и определено ее место среди них; разделение земель между прародителями-сыновьями Ноя становится исходной точкой бытия славян. Русь оказывается причастной всемирной и библейской истории не через государственное, но через этническое преемство и родство. Таким образом, сохраняется идея преемства наряду с оппозицией «природного» и «исторического / культурного» периодов в жизни славян.
Символическая связь между историей расселения народов-потомков трех сыновей Ноя устанавливается в ПВЛ благодаря тройному повтору триады прародителей-первых властителей: Сим, Хам, Иафет — Кий, Щек, Хорив — Рюрик, Трувор, Синеус[xxxiv]. Призвание варягов в ПВЛ — второй (после Кия) первоисток Руси: государственная власть у славяно-русов одновременно и автохтонна, и привносится извне, организуя природное хаотическое существование славянских племен[xxxv].
По «этническому» принципу построены многие хроники и исторические сочинения западноевропейских средневековых авторов X—XII вв., например, Чешская хроника Козьмы Пражского, произведения Адама Бременского[xxxvi] и Видукинда Корвейского[xxxvii], однако в них нет космографических введений, и бытие народа не представлено как часть всемирной истории (у Козьмы Пражского лишь содержатся параллели с ветхозаветным рассказом о приходе евреев в Землю Обетованную при описании прихода Чеха в Богемию).
В византийских хрониках рассказ о расселении народов после потопа занимает «периферийное» место. В тексте перевода хроники Григория Синаита из так называемой Летописи Авраамки он — своеобразная вставка, читающаяся «не на своем месте», вслед за повествованием о Моисее. У Георгия Амартола этот рассказ включен во вторую книгу, открывающуюся повествованием об Адаме[xxxviii]. У Григория Синаита и Симеона Логофета хроники начинаются с описания сотворения мира[xxxix]. В кратком повествовании об отдельных исторических событиях — Паралипоменоне Зонары — рассказ о потопе отсутствует[xl]. От сотворения Адама начинается повествование в хронике Иоанна Малалы[xli].
Согласно ПВЛ, для истории, в отличие от «предысторического» существования среди лесов и рек, характерны персонализм (маркированность именами князей) и линеарное время.
Противопоставление доисторического (природного) и исторического бытия славяно-русов не равно антитезе «языческого» и «христианского»[xlii]: крещение Руси отделяет от 852 и 862 (призвание варягов) гг. около 130 лет. (Впрочем, истоки славянской праистории в ПВЛ как бы христианизированы, отмечены миссией апостола Андрея.) Оппозиция «природа — культура» не равна и оппозиции «до-история — история». Среди славянских языческих племен, живущих как бы «внутри» природного мира, выделяются в ПВЛ «кроткие» поляне, соблюдающие брак, слушающиеся старших, гнушающиеся нечистой едой — в отличие от «скотски живущих» «звериным образом» древлян и других племен.