Ранчин А. М.
В исследованиях последних лет, посвященных «Повести временных лет» (далее – ПВЛ), в противоположность доминировавшему в отечественной медиевистике со времен А. А. Шахматова текстологическому подходу (исходящему из понимания ПВЛ как свода, компиляции различных, прежде всего летописных, текстов), высказывается мнение, что ПВЛ – целостное произведения, обладающее единой структурой и содержащее инвариантные мотивы и образы[i].
В. Я. Петрухин даже склонен рассматривать композицию повествования начальной части «Повести временных лет» как подражание библейским книгам Бытия и Исхода: «<...> принципы построения своей истории оставались библейскими: славяне расселялись среди 70 языков, продолжая традицию Священного писания, и достигли центра будущей Русской земли — Среднего Поднепровья, Киева <...>. Вводная космографическая часть «Повести временных лет» завершается рассказом об избавлении славян (племени полян) от хазарской дани и власти русских князей над хазарами, подобно тому, как «погибоша еюптяне от Моисея, а первое быша работающе им». Таким образом, обретение полянами своей земли в Среднем Поднепровье и утверждение там власти русских князей сопоставлялось с избавлением избранного народа от египетского плена и обретением земли обетованной — будущей христианской Руси <...>. <....>...Композиция Повести временных лет <...> воспроизводит традиционное деление библейских книг на Пятикнижие Моисеево (в частности, сюжеты Бытия и Исхода) и «исторические» книги (Иисуса Навина, Судей, Руфь, 1—4 Царств). Пафос «пророческих» книг передается летописцем в поучениях о «казнях Божиих», обличением «двоеверия» и т. п.»[ii]. Можно оспаривать утверждение о строгом соответствии структуры Ветхого Завета и «Повести временных лет» и отдельные толкования. В частности, мне трудно принять мнение исследователя, который, настаивая на религиозном смысле заглавия ПВЛ и лексемы «повесть / повести» в составе заглавия ПВЛ, утверждает, что «книги «Царств» именовались в русской средневековой традиции повестными». При этом он ссылается на «Смиреннаго инока Фомы слово похвалное о благоверном великом князи Борисе Александровиче»[iii]. Но на самом деле в этом тексте книги Царств именуются повестными по характеру структуры, дискурса, в противоположность посланиям: «аще ли хочеши посланий чести, то апостольскыи книги имаши; и аще ли хощеши повестныхъ книгъ, то почти Царства?»[iv]. Из этого упоминания отнюдь не следует, что книги Царств было принято именовать повестными. Очевидно лишь, что для инока Фомы они относились к «повестным книгам». Добавлю пример – правда, значительно более поздний (начало XVII в.). Это фрагмент Плача о пленении и о конечном разорении Московского государства: «И ни едина кънига богословецъ, ниже жития святыхъ, и ни фолософския, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки, ни прочия повестныя къниги не произънесоша намъ таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Росъсиею!»[v]. Очевидно, что «повестными книгами» здесь названы самые разные произведения нарративной, повествовательной структуры – в том числе и безусловно не входящие в состав Священного Писания – жития, хронографы, исторические сочинения.
Но в целом подход к ПВЛ как к семантически связному тексту, ориентированному на модель ветхозаветных книг, едва ли может быть подвергнут аргументированной критике.
Олег и Ольга — киевские правители, рассказы о которых в ПВЛ обнаруживают значительное структурное сходство при несовпадении семантического наполнения. Безусловно, в определенной мере похожесть этих повествований обусловлена сходством самих событий, ситуаций, участниками которых были князь и княгиня. Тем не менее, такое объяснение недостаточно. Во-первых, историческая достоверность ряда известий сомнительна. Таковы известие о ладьях русов, поставленных Олегом, осаждавшим Царьград, на колеса[vi]; предание о смерти князя от укуса змеи[vii]; повествование о мести Ольги древлянам[viii]. Во-вторых, показателен сам отбор известий об Олеге и Ольге в ПВЛ: большинство из них укладываются в рамки одной структурной схемы. Эти соответствия не были отрефлектированы летописцами, не стали предметом метаописания в ПВЛ. Но тем не менее представляется, что их анализ позволит реконструировать историософские воззрения составителей ПВЛ, мифопоэтическую основу летописи[ix]. Сама композиция текстов, сходство в событиях имплицитно заключают в себе историософские идеи[x].
Сходство двух летописных повествований, вероятно, порождено, в частности, тождественностью имен князя и княгини: имя «Ольга» (скандинавское Helga) — женский вариант мужского имени «Олег» (скандинавское — Helgi)[xi]. Обоих киевских князей окружает сакральный ореол, заключенный в имени (Helgi / Helga — «священный (-ая), святой (-ая)»)[xii]. Об Олеге ПВЛ под 6415 (907) г. сообщает: «И прозваша Олга — вещий: бяху бо людие погани и невегласи»[xiii]. Слово «вещий» в этом контексте «говорило о сверхъестественной силе и знаниях этого князя-кудесника»[xiv]. Сакральная харизма Олега мыслится как ложная, эпитет «вещий» — это означающее, лишенное означаемого. Лже-святости язычника Олега противопоставлена истинная святость христианки Ольги: она именуется блаженной, в некрологической записи под 6477 (969) г. о ней сказано: «Си бысть предътекущия крестьяньстей земли, аки деньница предъ солнцемъ и аки зоря предъ светомъ. Си бо сьяше аки луна в нощи, тако и си в неверныхъ человецехъ светящеся аки бисеръ в кале: кальни бо беша грехомъ, неомовени крещеньемь святымь. <...> Мы же рцемъ к ней: “Радуйся, руское познанье к Богу, начатокъ примиренью быхомъ”. Си первое вниде в царство небесное от Руси, сию бо хвалят рустие сынове аки начальницю: ибо по смерти моляше Бога за Русь. <...> О сяковыхъ бо Давыдъ глаголаше: “В память вечную праведникъ будет, от слуха зла не убоится; готово сердце его уповати на Господа, утвердися сердце его и не подвижется”» (с.32—33). Особую значимость этой похвале придает цитата из Евангелия, варьирующая обращение архангела Гавриила к Деве Марии: «Радуися, обрадованная, Господь с тобою, благословена ты в женах»[xv].
Роднит Олега и Ольгу в ПВЛ мудрость. Олег благодаря своей мудрости покоряет Царьград, поставив ладьи на колеса, и прозревает отраву в вине и брашне, преподносимых ему греками, которые в страхе говорят о князе русов как о втором святом Димитрии (летописная статья под 6415 (907) г.)[xvi]. Ольга убивает древлянских послов, загадывая им обрядовые загадки — она намеревается предать их смерти, они же превратно прочитывают действия княгини как свидетельства почтения к ним. Ср. мнения исследователей по этому поводу: «<...> Внешне обещая воздать послам величайшие почести, затаенно, в прикровенной форме Ольга обрекает их на смерть, совершает над ними обряд похорон. Послы же не понимают затаенного смысла этого предложения Ольги. Ольга как бы загадывает сватам загадку»[xvii]; «Можно заметить, что содержание фольклорного сказания о мести Ольги древлянам составляют загадки, которые глупые и высокоумные древлянские послы отгадать не могут. Они построены на ассоциации свадебного и похоронного обряда: в ладьях не только торжественно носили почетных гостей, сватов, но и покойников. Предложение древлянским сватам помыться в бане — не только дань глубокого уважения и гостеприимства, но и символ похоронного обряда. Наконец, тризна, которую пришла совершить Ольга по убитому Игорю, на самом деле оказывается тризной по убитым древлянам»[xviii]; « <...> Ольга задает ряд загадок с сокрытыми ключами к разгадке (with cryptic clues), символизирующие не свадьбу, но похороны (погребальная ладья, обмывание тела, кремация, тризна. Плата за неспособность разгадать — смерть, и древляне пьют на их собственных поминках»[xix]. Ср. высказывания Г. В. Вернадского, проникнутые глубоко неравнодушным, личностным отношением к русской княгине, вызванным именно свидетельствами ПВЛ: «Даже строгое наказание, которому она подвергла древлян, чтобы отомстить за смерть Игоря, описывается летописцем с очевидным обожанием ее мудрости и возможностей.
В определенном смысле решение Ольги принять христианство является само по себе свидетельством ее разумности и тонкости интеллекта. Но в дополнение имеется еще и свидетельство ее возможностей как правительницы. В целом, она должна была быть замечательной женщиной»[xx].
Проявлением изощренного ума княгини оказывается и «легкая» дань голубями и воробьями, приводящая к сожжению враждебного Искоростеня, и ответ Ольги — уже христианки — императору, позволивший избежать нежеланного замужества. Мудрость Ольги памятна позднейшим поколениям: бояре ее внука Владимира Святославича называют Ольгу: «мудрейши всех человекъ» (с. 49).
При несомненном сходстве «вещего» Олега и мудрой Ольги, мудрость княгини контрастирует с прозорливостью и умом князя-воителя. Олег не может предугадать час своей смерти и горделиво смеется над предсказанием волхва, предрекшего ему гибель от коня: «В летописном предании об Олеге и во всех сравнительных текстах предзнаменование о гибели стоит в прямой или опосредствованной зависимости от некоторых устойчивых характеристик в эмоционально-психическом облике эпического персонажа. Их можно описать терминами “эпическая (богатырская / юнацкая) самонадеянность”, “эпическая самоуверенность”, эпическое хвастовство” и пр. Пророчество о гибели и/или сама гибель есть логическое эпическое следствие несдержанного хвастовства в момент переоценки своих сил и высокого статуса <...>»[xxi]. Поведение Олега — гордыня язычника, не знающего смирения. Змея, укусившая Олега, в христианском коде может интерпретироваться как орудие дьявола, завладевшего душой князя-«невегласа» после его смерти[xxii].
Ольга, напротив, предвидит срок смерти за три дня и смиренно приуготовляется к ней (статья под 6477 [969] г.). Повествование об Олеге и Ольге воплощает оппозицию «неполная, ущербная мудрость Олега — истинная, благодатная мудрость Ольги».[xxiii]